И однажды открыла глаза. Вздохнула полной грудью, присела на лавке в тесной пустой комнате, украшенной самоткаными половиками, и вспомнила всё, что было. Навалилась кручина, беда на грудь и плечи накинула невидимое одеяло, из-под которого выбраться не легче, чем из-под толщи снега или сырой землицы.

— Богдан! — позвала она, и тут резная дверь тихонько отворилась.

— Нет его здесь, не зови, но давай знакомиться, — произнесла с улыбкой темноволосая дева с густыми распущенными волосами, доходящими до пояса. Одета она была в белое просторное платье, подпоясанное тонкой голубой лентой.

Лада сразу её узнала.

— Это тебя я видела на берегу в тот день.

— Меня. Я Праскева, дочь колдуна, что на окраине Ветрил жил. Ты меня не бойся, я тут вроде как за главную, — от улыбки незнакомки стало теплее, и дрожать Лада перестала. Головная боль унялась, уступив место любопытству.

— Где это я? Меня ищут, должно быть.

Сначала надо спросить самое главное, а уж после прикинуть, что из сказанного собеседницей, правда. Например, Лада не помнила в их Ветрилах никаких колдунов, отец Дионисий бы не позволил жить нехристю и творить то, что противоречит закону Божьему.

— Теперь это и твой дом. Пока тесноват, но ты самая младшая, так что не взыщи! — Праскева подошла ближе и присела рядом, хорошо, что не стала дотрагиваться, рук не протягивала. Незнакомка была высокой, ладной, красивой, двигалась плавно, будто не шла, а плыла в танце. И всё же Ладе было от неё не по себе.

Вот смотрит ласково, говорит приветливо, а глаза у самой неживые, странные. Голубые, почти прозрачные, будто смотришь в них, а отражения своего не видишь.

— Я не жалуюсь, но как я сюда попала?

За дверью, вполне обычной, деревянной, послышалась возня.

— Тихо вы там! — прикрикнула Праскева, но не строго, как баба Хрися, а скорее так, как учат детей, подрощенных, но ещё неразумных, не умеющих оценивать опасность. — Это с тобой познакомиться хотят, но пока не время.

Праскева обернула к Ладе лицо и ответила со вздохом:

— Так же как и большинство из нас. Утопла по доброй воли да от несчастной любви.

Сказала и поджала бледные губы. Глаза красавицы и вовсе сделались прозрачными, невидящими. Лада кожей, покрывшейся мурашками, ощутила, что Праскева вспоминает того, кто был сердцу мил. А может, и сейчас оно ещё неровно бьётся по молодцу. Бьётся ли?

— Ты утопилась? Но кто же нас спас?

Иногда некоторые мысли доходят туго. Лада предчувствовала ответ, но задвигала его в дальние уголки разума. Туда, куда приличному человеку и заглядывать страшно, а Писание и смотреть в ту сторону не велит.

— Сама додумаешь? Я тебя спасла, а дальше ты сама судьбу решила. С нами осталась. Ну, на сегодня будет, давай познакомлю тебя с нашими.

Лада возразить не успела, а хотелось расспросить Праскеву поподробнее, и в то же время хотелось ничего не знать, спать и видеть красивые, тягучие сны, но так не могло продолжаться вечно. Лада решила, что сначала познакомится с девушками, впорхнувшими в дверь стайкой любопытных пичуг, а потом прознает правду.

Если это загробное царство, то где же Страшный суд? А если морок, то всегда можно молитву произнести или про себя сказать, пройдёт.

— Ты что делаешь?! — прошипела Праскева, схватив Ладу за руку и принявшись трясти её со страшным выражением лица. Вместо голубых полупрозрачных глаз — чёрные провалы, ткань платья свисает лохмотьями, а вместо голубой ленты — уж обернулся вокруг пояса. — Не смей, от привычек отвыкай, теперь те слова для нас хуже хлыста помещика! Видишь, что ты наделала.

Семь девушек, мгновение назад толпившихся вокруг настенного половика, изображающего стайку игривых рыбок с золотыми хвостами, прижались друг к другу и принялись плакать. Вздыхать от неизбывного горя, стариться вдруг так, будто маховик времени в одночасье раскрутился со страшной силой, и там, где мгновение назад было гибкое девичье тело, белели рёбра, между которыми свободно струились потоки воды.