– Вы тоже были взбалмошны и капризны, а теперь спокойны, как удав, слова из вас лишнего не допытаешься. Это мода в столице? – тотчас вмешалась маменька.

Витя снова помолчал, как-то странно посмотрел на меня, погладил мне плечо и замер.

– Отнюдь. Молодежь болтлива, – размеренно и даже лениво в конце концов ответил он и убрал от меня руку.

Трепет охватил меня, коленки задрожали… Не умея скрыть смущения, я спрятала глаза, и спина моя невольно согнулась. Руки мои вспотели, я поставила блюдце на колени и чуть расслабилась. Тетушка Агриппина с осуждением смотрела на меня в ту минуту и поджимала губы.

– Расскажите нам, как оно в столице? – спросила Маша.

– Душно, пыльно, тесно, всюду пахнет деньгами, – с расстановкою отвечал Витя. – Не жалею, что когда-то уехал в Петербург, но жалею, что не вернулся сюда раньше.

– А что Полина? – нарочно спросила тетушка Агриппина, чтобы мне досадить.

Я поняла ее ход и выпрямилась. От сего резкого движения в спине у меня что-то хрустнуло, и я смутилась. Тогда Витя снова погладил мне плечо. В самом деле, он как будто нарочно все это делал, чувствуя, что одно его прикосновение заставляет меня млеть.

– Как хороша наша деточка. Мне не терпится посмотреть, что собой представляет этот… Батист? Как вы его зовете?.. – перевел тему Витя, мы с Машей засмеялись.

– Какой Батист? Никита Джованни он! – хохотала сестра, маменька тоже улыбалась.

– Это псевдоним? – простодушно спросил Витя, мы с Машей почти покатились со смеху.

– Полное его имя – Никита Сергеевич Гергиевский, – ответила маменька, пока мы с сестрою задыхались. – Не сказала бы, что он шибко хорош, но есть в нем действительно какое-то особое очарование. Жил наш Никита в Европах, особливо в Италии, пять лет, учился живописи. Сами понимаете, стал большим модником и итальянцем: загорел, заговорил с акцентом, ну и, разумеется, выучился порядочно. Помимо итальянского знает английский, французский, немецкий, словом, ученый человек. Кажется, его чем-то наградили, теперь он почетный итальянец. Но все-таки большой спорщик, постоянно опровергает меня. Возможно, он шибко передовой, но я этого не понимаю.

– Невозможно говорить с акцентом человеку, который вырос в России. Я тоже пожил в Европе и прекрасно понимаю, что малейший акцент – актерство, – спокойно вставил Витя, это умалило наш с Машей хохот.

– Ну! – пожала я плечами, как бы не придавая значения тому, что их ласкает ладонь Вити; он на это спустил руку мне на спину. – Актерством у нас занимается Зина!

– Кто такая?.. – как-то потерянно и сонно спросил Витя.

– Зинаида Васильевна Воскресенская, графиня, двадцать пять лет от роду, второй раз замужем. Детей Бог не дал ни от первого брака, ни от второго. Ведет литературные салоны. Нас приглашала пару раз, но после скандала, который учинила Наташа, мы к ней более не ходим. Зато она иногда захаживает к нам, правда, с Наташей так и не сдружилась, – пояснила маменька.

– Ну и славно! Я не люблю актрис! – бросила я.

На это Витя вдруг рассмеялся, начал щипать мне щеки и щекотать шею, говоря, что я очень колючая деточка. Все умилялись, а я хохотала, пока не спрыгнула от Вити с дивана. Но он на это не угомонился и подскочил следом. Так Витя гонялся за мною вокруг дивана, где все так же сидели Маша, маменька и тетушка, пока я не сбежала от него и не закрыла следом двери. Но он вышел через другие и затопал на меня, говоря: «Догоню-догоню-догоню!» Я спряталась, но он только сделал вид, что ищет, и вскорости вернулся в гостиную, где вновь заиграл свои дурацкие «Голубые цветы».

Федоровна со Степашиной

Сидя вдвоем после вечерней на лавочке у местной церкви, находящейся совсем недалеко от поместья Ларионовых, няня и кухарка молчали. Фекла Федоровна чуть слезящимися глазами смотрела куда-то вперед себя, а Степашина теребила волан платья. После того как дом кухарский сгорел, семья Ларионовых взяла ее жить к себе, поселила у Федоровны, так что те стали большими подругами.