Роща Алина Кирикова

I

Голова Виктора, как всегда, нестерпимо болела. Челюсть ему сводило, глаза выдавливало, виски пульсировали, и мозг будто сжимало в тисках игольчатых рукавиц. Как всегда бывало при этом, появлялась глухота на левое ухо и неясное в нем же шипение. Хоть к 1856-ому году медицина и дошагала до каких-то высот, г-ну Ларионову врачи так и не смогли поставить точный диагноз. Наблюдался он у лучших докторов, имея к тому достаточно средств, и доктора эти ставили ему то тиф, то чахотку, то еще что-нибудь с потолка, никак не соотносящееся с настоящей болезнью. Один только предположил злосчастный аневризм, да должного лечения не прописал.

Тогда Виктор возвращался отставленным с московской службы в родные края, и лет ему было тридцать. Все его современники писали, вычисляли, рисовали, дослуживались до Анны, в общем, пытались еще хоть как-то до смерти весело протянуть, а вот г-н Ларионов не имел ни к чему решительно никаких способностей. Нет, он отнюдь не был бесталанным, необразованным и глупым человеком, каким может представиться по моему неумелому описанию, напротив, это был выдающийся, в большей степени философский ум, но ум, не имеющий возможности проявиться. Нельзя сказать, что был бы ум сей пригоден в прошлом или будущем, это был осколок какой-то неизвестной планеты, по воле случая упавший на плоскую Землю. До двадцати четырех Виктор «паясничал» – фиктивно состоя на службе (по связям, как водится), жил на Невском и бесконечно проматывал родительские деньги. Нет, он отнюдь не был сибаритом и транжирой, каковым его считали все родственники и встречно-поперечные знакомцы, но жизнь в центре, как известно, стоит денег больших. Видишь закономерность, читатель? Иду в отрицание, тогда как проще было бы перечислить все его положительные качества и с тем умолкнуть.

Образование Ларионов Виктор Степанович получил блестящее, но неполное, в совершенстве знал пять языков: первые три были, как и у каждого образованного человека, четвертый был родной – русский, а вот пятый – древнегреческий, который, конечно же, нигде впоследствии не пригодился. В целом не было чего-то такого, что Виктор бы не освоил, напротив, везде он был первым, любой ученый, пророк или просто проницательный человек предвидел ему выдающееся будущее. Многие дивились, что г-н Ларионов, обладающий столькими дарами, буквально поцелованный Господом Богом, нигде не задействован, никто не хочет брать его ни в наставники, ни в коллеги, ни в общества, что нет у него друзей или жены, хотя бы любовницы, и что, не имея ничего из этого, он чист, как агнец. Не видели его ни в борделях, куда было модно ходить, потому что «мужчине негоже быть высоконравственным, "неопытный" мужчина – дурной мужчина, а верный – еще дурнее», не видели его и в кабаках. Его нигде не видели.

Внешностью Виктор обладал простой, но приятной. Глаза его, зелено-карие, с черной каемочкой, были всегда усталы и чуть прикрыты, так что было непонятно, куда он смотрит, есть ли в момент времени в нем хоть одна искорка заинтересованности в собеседнике или происходящем, но смотрели они всегда прямо в душу и словно ковыряли в ней. Лоб его был высок, брови тонки, нос был небольшой, профиль греческий, волосы слегка вьющиеся и всегда уложенные, усы были негустые, но тоже опрятные. Вредных привычек он не имел и всегда выглядел с иголочки, правда, в последнее время не считал нужным особенно следить за собою и надевал одно и то же, пока не сносится до дыр.

Полдетства г-н Ларионов провел, как положено не бедствующим, за границею, другую половину – в отчей деревне, юношество и начало молодости – в столице. Родители Виктора слишком старались, чтоб мальчик вырос достойным их рода, и он вырос достойным, но «не их роду». Предприимчивая мать Виктора Степановича, Агриппина Савельевна Угличинская, происходила из купцов, но стала графиней посредством мужа, беднеющего графа Ларионова. Счет родители вели отдельный, хотя промышленность графа процвела только благодаря Агриппине Савельевне. Граф Ларионов умер, когда Виктору было девятнадцать от роду. Хоть сын и отец всегда имели дистанцию, смерть отца была пережита сыном тяжело. Надо сказать, что после нее г-н Ларионов и заболел.

Лакей Прошка и каретник Алешка

Оба сидели у ключника в гостях. Жена его задала им самовар и ушла к ребенку. Сам ключник в разговоры не вступал, ел смородишное варенье и непрестанно кивал то осуждающе, то согласно, смотря по теме беседы.

– Короче, вышли на станции сменить коней. Спросил я барина, не хочет ли вовсе заночевать, а он мне, мол, делайте, Прохор Иваныч, что хочите, и хмуро отошел. Встал на пригорке да так и смотрел куда-то, пока через четыре часа не подали нам новых, – рассказывал Прошка каретнику, отхлебывая рыжим усатым ртом чаю.

– Однако же про меня не забыл, заварку привез! Напьемся вдоволь, – улыбался Алешка. – А что в столице-то, и насовсем ли барин приехал, али погостить?

– Насовсем, в отставку подал. Так и сказал мне, мол, едем умирать, Прохор Иваныч, жизень кончена, – объяснил лакей, чем весьма удивил каретника. – А в столице… Ты знаешь, Алексей Сидорыч, я не видал, чтоб барин часто выходил из дому. Если и выходил, то меня не брал.

– А зарплата?

– Да платил, конечно…

– А баба?.. Баба-то есть у него? – не унимался каретник.

– Не видал, по-честноку. Это у Николы спросить надо, он знает. Вот только тебе – пархатому – навряд ли скажет. Возомнил из себя бог весть что, вон, дворецким обозвался, когда сам такой же лакей, что я.

– Ну а товарищи?.. Товарищи-то у него есть?

– Куда уж… Два последних года я подле него вообще никого не видывал. Так он это, смешно, с голодухи по обчеству со мной заговорил. Экой чудак!

Дневник Агриппины Савельевны

Сегодня приехал Витенька. Приветствовал холодно, что меня весьма расстроило, но все-таки поцеловал. Мне показалось, что Витенька нездоров, и я спросила, но он развеял мои домыслы и неожиданно начал шутить, улыбаться. Признаться, улыбался он больше, чем обычно, никогда я не замечала за ним такой милой улыбочки, как в сегодняшний день.

Привез его Прошка, нисколько не изменился, все такой же добренький болтун, а вот Никола зазнался: обозвался предо мною дворецким и, задрав нос, без приказу пошел с чемоданами Витеньки прямиком в дом. Я долго дивилась, но Витенька и на сей раз развеял мои туманы, объяснил, что Никола лучше него все знает и волен распоряжаться. Каретник Алексий тоже Витеньку приветствовал, старая его нянечка, Фекла Федоровна, тоже выходила, конюх и кухарка Степашина, ключник и лакеи – все выбежали, побросав дела, а он и им, как мне: «Здравствуйте», да пошел себе. Оченно мне неловко пред всеми, ведь столькие годины прошли. Особливо пред Федоровной неудобно, она же растила его, ходить-говорить учила… Бедный Витенька, сердце мое материнское не на месте.

II

Моросил дождь. То тут, то там мелькали лужи, отражая застланное тучами серое небо. Поздоровавшись с вывалившим на улицу двором, г-н Ларионов прошел по аллее в дом – с виду самый простой, прямоугольный, но уютный внутри. В прихожей Виктор невольно остановился и вдохнул давно знакомый запах: гарь свечей, запах ладана в красном углу, древних половиц, гобеленового коврика и всюду расставленной зелени. Встречать Виктора Степановича вышла серая длинношерстная кошка, правда, близко к нему она не подошла, потому как думала, должно быть, что вернулся кто-то из любимых хозяев, а не мрачный незнакомец. «Ну здравствуй, котик», – прошептал г-н Ларионов и присел на корточках, протягивая кошке руку. Нерешительно пушистый комочек подошел к незнакомому человеку и, прежде понюхав, обтерся об пальцы головою. Но вдруг раздался визг. Кошка испугалась и ринулась прочь, Виктор же был вынужден подскочить. В комнату влетели две девицы осьмнадцати лет и кинулись кузена своего обнимать. Все это усилило головную боль Виктора, он зажмурился, произошел болезненный вздох. Девицы расценили сие недовольством и отпрянули, недоумевающе переглядываясь.

– Ну что вы разобиделись? Я очень рад, только устал. Дайте же каждую обниму, – примирительно вступил г-н Ларионов и, обняв сперва Машу, а потом Наташу, поцеловал второй щеку. – Надо бы мне разучиться целовать тебя. Раньше ты была ребенком, а теперь – невеста.

Наташа смутилась и порозовела. То, как она изрослась, нельзя было не заметить. Из серого и довольно неприглядного утенка она превратилась в молодую лебедь. Волосы ее были пепельно-черными, прямыми, убранными в скромную прическу. Она была бледна, фигурка – женственна и тонка, личико – кротко и невинно. Глазки ее голубенькие, как и в детстве, были ну точно на пол-лица и несколько жалобны. Носик вздернутый обыкновенно вострился, губки пребывали слегка приоткрыты, обнажая жемчужные зубки. Маша хоть и была дурной копией своей сестры, выглядела гораздо проще, но все-таки являла взору прямую душу, нежели чем у Наташи. Первая как бы пряталась за красивой вуалью, а Маша была честна и открыта. Обе девицы находились в легких хлопковых платьишках, несмотря на холодную пору; в доме было тепло.

– А вот и вы, племянничек, наш Виктор Степанович. Похорошели. Простите, что не вышла на улицу – там лужи, – явилась в прихожую кузина Агриппины Савельевны со свойственным ей наглым выражением лица, поверхностными жестами, небольшим наклоном головы набок и интонацией с одолжением.