– О как! Философские темы пошли, – присвистнул Мишка. – Ну, про вселенную я тебе не скажу, а вот про жизнь – это можно. Давай, колись, что там у тебя стряслось? Может, вместе оно и рассосётся.

Я замялся. От Мишкиного взгляда хотелось спрятаться, зарыться в песок с головой.

– Алёнка, да? Разбежались? – Мишка попал в точку с первой же попытки. – Что, всё, финита ля комедия?

Чёрт. Как же я не люблю, когда вот так, в лоб.

– Не разбежались… Бросила, – выдавил я, стараясь, чтобы голос звучал как можно более безразлично. – Наверное, нашла кого-то… поинтереснее, побогаче, поперспективнее.

– Ну, бывает, – Мишка пожал плечами, будто ничего особенного не произошло. – Ты из-за этого решил стать пещерным человеком? От всех шарахаться, как от прокажённых?

– А что мне, с каждым встречным обниматься? – я с вызовом посмотрел на Мишку. – Смысл? Все эти разговоры – как жвачка. Сначала вроде вкус есть, а потом – резина резиной.

Мишка покачал головой.

– Общение – это… это как вода. Если её не пить, то засохнешь. А ты себя добровольно в пустыню загнал. Попробуй не пятиться от людей, а наоборот, сделай шаг им навстречу.

– Кому шаг? Тебе? – я криво усмехнулся. – И что я услышу? Очередную порцию житейской мудрости?

– Мне не жалко, – Мишка ухмыльнулся в ответ. – Я, конечно, не Сократ, но послушать могу. А это, знаешь ли, иногда поважнее всяких советов будет. Вон, у классиков – «роскошь человеческого общения». Не на ровном же месте придумали, а?

– Роскошь… – я фыркнул, представив себе эту «роскошь» в виде бесконечной череды пустых разговоров. – Для меня роскошь – это тишина. Когда никто не лезет в душу, не пытается тебя перекроить на свой лад.

– Эх, Толян, – вздохнул Мишка, – с таким подходом ты точно себе никого не найдёшь. А одному, знаешь ли, плохо. Поддержка, там, плечо, вот это вот всё… Ты сам-то хоть раз спрашивал у кого-нибудь, как дела? Не для галочки? Может, если бы ты не только о себе думал, то и Алёнка бы не…

– Да дело не в Алёнке, – я пнул тлеющее полено. – Просто… доверие, оно как… тонкий лёд. Вроде красиво, блестит, а наступишь – и провалишься в ледяную воду.

Мишка подкинул в костёр пару веток.

– А ты не наступай на лёд. Ходи, где проверено. Или плавать учись. Тебе, кстати, сколько раз в жизни помогали, а? Этот мужик, что кошелёк тебе вернул, – святой, что ли? Или мы, когда тебя пьяного с корпоратива тащили? Тоже, поди, расчёт был?

– Ну ты сравнил, – я дёрнул плечом. – Корпоратив – это другое. Там все свои.

– А «свои» тебе в суп не плюнут? – Мишка прищурился, будто высматривая что-то в темноте за моей спиной. – У тебя, Толян, какая-то выборочная слепота. Обиду свою, как икону, перед собой несёшь.

Я зачерпнул горсть мелких камешков и начал перебрасывать их из одной ладони в другую.

– Может, и несу, – голос сел, будто я не говорил, а шептал. – Но эта «икона» меня хоть не предаёт.

– А ты уверен, что хочешь жить с иконой, а не с живым человеком?

Я замолчал, уставившись на пляшущие языки пламени. Внутри всё сжалось в тугой узел. Хотелось, чтобы Мишка замолчал, оставил меня в покое, но в то же время… что-то в его словах царапало, не давало отмахнуться.

– Ладно, – я с силой швырнул камешки в темноту, – замяли. Не хочу я сейчас об этом. Давай лучше выпьем. За то, чтобы… за то, чтобы не проваливаться под тонкий лёд.

Река шептала колыбельную, кузнечики вторили ей своим стрекотом. Усталость, как мягкая подушка, приняла меня в свои объятия. Сон подкрался незаметно.

– Какого чёрта? – буркнул я, с трудом разлепляя веки.

Нащупал фонарик. В палатке стояла вода! Спальник промок насквозь.

– Твою ж мать! – выругался я, выскакивая из палатки как ошпаренный.