– За радость, которую мы зовём "гамаюс", – сказал один из гостей. – Это когда ты пьёшь не чтобы забыть, а чтобы помнить.

– За любовь, которая проходит расстояния, но не покидает сердца, – добавил старик с лицом, как груша, и голосом, как гравий.

Олеся чуть не уронила бокал. Ей показалось – это было обращено лично к ней. Она взглянула на Томаса, и он ей кивнул. Его рука легко коснулась её под столом – короткое прикосновение, но в нём было больше, чем в тысяче слов.

Вечер подкрадывался незаметно, ложился на долину как шаль на плечи. На террасе зажглись лампы, и над виноградниками вспыхнули первые звёзды. Музыка зазвучала из старого проигрывателя – голос Вахтанга Кикабидзе вплёлся в вино, еду и воспоминания:

«Мои года – моё богатство, Я никому их не отдам…»

Их взгляды встретились в мягком полумраке, и весь день – от террасы до конюшни, от седла до бокала – вдруг сложился в нечто цельное, как выдержанное вино в бокале, за которое стоило поднимать тост.

После вина всё было чуть мягче – воздух, звёзды, даже Томас. Они сидели на веранде старой винодельни, где скрип стульев казался звуком времени. На каменной полке у входа в дом Томас увидел тонкую книгу – ветхий томик стихов, с надписью на обложке, выцветшей до оттенка запёкшейся вишни.

– Смотри, – он подал книгу Олесе. – Это по-английски. Или… почти.

Между страницами, как осенняя закладка, лежал клочок бумаги. Не новая, не старая – как будто просто забытая на сто лет.

"Я стою на балконе, и склон горит от винограда. Мужчины поют внизу, и их голоса, будто камни, катятся по воздуху…"

Олеся не сразу поняла, что именно её зацепило. То ли вино, то ли тоска по чему-то, чего не знала, но чувствовала. Она перечитала про себя и тихо сказала:

– Кто-то когда-то любил здесь. Так, как будто завтра не наступит.

Томас молча кивнул. На обороте страницы – инициалы: W.H.

1925 год. Сигнахи, Сентябрь

Они приехали из Тифлиса на несколько дней, будто вырвались из плена – Нино и Вильям. Она – поэтесса, с лицом, в котором грузинская мягкость встречалась с горной решимостью. Он – англичанин, сдержанный и точный, но только до тех пор, пока не касался её руки.

Они жили в комнате над булочной, где по утрам пахло тёплым хлебом, а по вечерам – чёрным вином и страхом. В городе ходили слухи. О поэтах, что исчезли. О журналистах, что уехали и не вернулись. О тех, кто говорил слишком громко.

Они ждали сигнала.

Но пока ещё были теплые ночи и песни, льющиеся из виноградников.

– Ты знаешь, – сказала Нино, сидя на балконе с пледом на плечах, – я каждый вечер думаю: это может быть последний раз, когда мы вместе смотрим на эти холмы.

Вильям выдохнул дым и посмотрел в ту же сторону.

– Я понимаю. Но, может быть, именно поэтому мы должны смотреть – сегодня.

Она улыбнулась, едва заметно. И только тогда он понял, насколько она сильнее его.

Они писали друг другу даже здесь – в одной комнате, за одним столом. Потому что слова на бумаге давали чувство вечности. И всё, чего не мог сказать голос, позволял себе чернильный след.

Часть 2.

Тифлис, апрель 1925 года

Утреннее солнце заливает узкие улочки старого Тифлиса мягким золотым светом, и каждый камень мостовой, казалось, хранит историю веков. По этим улочкам идёт Нино Чавчавадзе: её движенья легки, как у птицы, а в глазах горит глубокий внутренний свет. На ней тонкое пальто с вышивкой, напоминающей виноградную лозу – символ рода, где честь и красота переплетены.

Нино родилась в 1903 году в доме, где высокие потолки и чугунные балконы были украшены фамильной эмалью, а из окон открывался вид на купол Метехи и извивающуюся Куру. Её лицо – овальное, с мягко очерченными скулами и тёмными, полными огня глазами; губы чуть полноваты, часто чуть приоткрыты, будто в ожидании слова или порыва ветра. Волосы, цвета воронова крыла, она привычно собирает в низкий пучок, позволяя нескольким вьющимся прядям выбиваться у висков – это придаёт её облику лёгкость и невинность, напоминающую фарфоровую статуэтку.