Марина наблюдала издалека и тихо улыбалась – для неё каждый новый гость, который полюбит эти места, был как родной.

Томас держался в седле с неуклюжей решимостью, будто участвовал в каком-то старинном ритуале. Олеся, напротив, казалась частью этой природы – лёгкой, уверенной, вросшей в пространство между небом и землёй. Он смотрел на неё, стараясь не свалиться, и думал, что, может быть, так и выглядели влюблённые на грузинских фресках – только у него поджилки дрожали сильнее.

– Всё хорошо? – обернулась она, её голос вплёлся в шум листвы.

– Смотря с какой стороны посмотреть, – пробормотал он. – Нижняя половина тела уже не моя. Но верхняя – всё ещё в твоём распоряжении.

Она рассмеялась, и этот смех вдруг отогнал тревогу, словно щёлкнул по стеклу, на котором собирались тени. Нодар, ехавший чуть впереди, обернулся и подбодрил:

– Главное – не думать о падении. Лошадь чувствует, когда ты с нею честен.

Они въехали в рощу, где деревья, словно стражи, склонялись над тропой. Свет пробивался сквозь листву пятнами, и казалось, что они движутся по киноленте, снятой в тёплых тонах.

Олеся вытянула руку, дотронулась до ветки с почти зрелыми шелковицами и сорвала одну, протянула Томасу.

– Попробуй. Сладкая, как июньское утро.

Он взял, попробовал, и на губах остался вкус лета, ожиданий и чего-то из детства. В этот момент его страх исчез. Он больше не чувствовал, что сидит на непонятном существе с копытами и сердцем, полным инстинктов. Он чувствовал – он в пути. С ней.

Где-то вдалеке пропел павлин – то ли хвастался, то ли звал. Лошадь фыркнула и шла дальше, размеренно, уверенно, как будто знала, что каждый шаг важен.

– Я думал, что мы просто покатаемся, – сказал Томас, – а оказалось, что это прогулка внутрь самого себя.

Олеся кивнула:

– Это Грузия. Тут лошади – не просто животные, а часть разговора с землёй.

Он замолчал, и они долго ехали в тишине. Но это была та тишина, в которой между двумя уже всё сказано.

Нодар – рассказывал истории про винных духов и монахов, спрятавших квеври под землёй, чтобы спасти вино от персов.

– Вот туда, – сказал он, указывая тропу к винодельне, где кирпичные стены тонули в зелени. – Здесь делают «цинандали», как сто лет назад.

***

На деревянной террасе винодельни стоял длинный стол, покрытый льняной скатертью. Глиняные кувшины с янтарным вином, плетёные корзины с хлебом, нарезанные сыры и тарелки с пхали, сациви и жареным сулугуни перемежались с живыми разговорами и добродушным смехом.

Хозяин винодельни, грузин лет шестидесяти, с густыми бровями и голосом оперного тенора, представился как Гоги и сразу налил гостям вина:

– Это «цинандали». Здесь, в этих квеври, мы делаем его старинным способом. Вино, как женщина, должно быть терпеливым. Но и капризным – иначе не будет любви.

Олеся улыбнулась, принимая бокал, и почти сразу почувствовала, как вино обвивает сознание лёгким туманом удовольствия. Томас отпил осторожно, но с интересом:

– Пахнет солнечным вечером и яблоками.

– Это хорошо, – засмеялся Гоги. – Значит, ты почти знаток.

Следом за «цинандали» на столе появилось красное «саперави», затем «мцване», терпкое и ароматное, и напоследок – янтарное «ркацители», с оттенком дыни и липового мёда. Гоги комментировал каждое:

– «Саперави» – это страсть. Оно не прощает обид. «Мцване» – как девичья песня в горах. А «ркацители» – старый мудрец, знает, что ты чувствуешь, ещё до того, как ты поднесёшь бокал.

Тосты пошли один за другим – за родителей, за солнце, за виноград, за дорогу, которая приводит к людям. Один тост длился почти десять минут, с упоминанием деда, который нашёл любовь в винограднике и закопал обручальное кольцо рядом с кувшином квеври, чтобы навсегда запомнить вкус того дня.