За пятнадцать минут до назначенного часа, Марк с легкой истомой в сердце расплатился за свой скромный завтрак, оставив щедрые чаевые – словно пытаясь откупиться от грядущего волнения. Он вышел на улицу, где воздух был напоен влажной свежестью реки и едва уловимым ароматом пробуждающегося города. Табачный дым чужих пороков не прельщал его, и он, миновав пеструю толпу, присел на скамейку, примостившуюся у самой кромки реки, и погрузился в созерцание. Река дышала утренней прохладой, ее воды, как живое серебро, неслись, отражая в своей глубине облачное небо, пытаясь удержать в объятиях ускользающую красоту дня. В этой зеркальной глади, нарушаемой лишь легкой рябью от пробегающего ветерка и отражающей кроны деревьев на противоположном берегу, будто зеленые кулисы, скрывающие тайны пробуждающегося мира, как живые искры мелькали юркие дикие утки, эти неутомимые пловцы, облюбовавшие эту реку. Набережная, вымощенная старым камнем, храня следы многих поколений, где каждый камень дышал историей, напоминая о вечном течении времени, подобно реке, что проносила свои воды сквозь века, была увенчана величественными и мудрыми деревьями, раскинувшими свои ветви над рекой, оберегая ее покой, чьи листья, еще влажные от росы, шелестели на ветру, создавая музыку утра, наполненную легкой грустью и стыдливой надеждой, в то время как звуки птиц, разноголосый хор пробуждающейся жизни, заполняли воздух, и неумолчный, успокаивающий шелест реки, дыхание самой природы, окутывал Марка, погружая в состояние умиротворения и ожидания. Эти непритязательные создания, утки, не раз становились немыми свидетелями его творческих мук, героями его робких зарисовок, обитателями страниц его книг, томившихся в пыли забвения долгие годы, как запертые в темном сундуке невостребованных сокровищ, пока отчаянный порыв – последняя волна безысходности – не заставил Марка перевести их на русский язык и разослать по издательствам, как бутылки с посланием в безбрежный океан равнодушия, надеясь на чудо. Он уже свыкся с горечью отказов, с холодным ветром непризнания, и они больше не бередили душу острой болью, лишь вызывали легкую усмешку. Издать книги за свой счет казалось ему проявлением тщеславия, шумным и пустым жестом, навязыванием миру того, что, по его глубокому убеждению, было не нужно никому, кроме него самого. Но, вопреки всем ожиданиям, вопреки логике неумолимой статистики отказов, одно издательство, случайно обронившее взгляд на его тексты, разглядев в них то неуловимое сияние искренности, то неосязаемое дыхание жизни, чего не видели другие, ослепленные рутиной и цинизмом, дало согласие на публикацию. Марк был ошеломлен. Это известие обрушилось на него, как гром среди ясного неба, неожиданный порыв теплого ветра в холодный осенний день. Привыкший к глухому молчанию, к вежливым отказам, он совершенно не представлял, как вести себя в ситуации неожиданного успеха, как человек, всю жизнь ходивший в темноте, внезапно оказался ослеплен ярким солнечным светом. В его душе бушевала буря неверия и трепетной радости, будто в старом заброшенном саду внезапно расцвел нежный цветок. Он попросил издать книгу без его фотографии, пытаясь скрыться от непривычного внимания, сопроводив лишь краткой биографической заметкой, желал остаться в тени, не нарушая хрупкого очарования неожиданной удачи.

«Ну что ж, пора, – пробормотал он, поднимаясь со скамьи. – Пора держать марку, – усмехнулся он своим мыслям. – Теперь я, по мнению Даниэля, почти что известный писатель». В его голосе звучала легкая ирония, смешанная с робкой надеждой, словно эхо далекого признания, едва различимое в шепоте ветра над рекой.