– Мать, – голос Марка прозвучал с еле уловимой ноткой недоумения, почти граничащей с иронией, – к чему этот… эшелон мыла? И зачем столько свечей и спичек? – Он приподнял одну бровь, изогнув ее вопросительным знаком, и в уголках его губ промелькнула легкая усмешка. Взгляд его скользил по возвышающейся горе белых брусков, словно случайно обнаружил в гостиной непонятный монумент из чужого мира. Запах лаванды и лимона, исходящий от мыла, наполнил комнату, создавая странный контраст с невысказанным напряжением, повисшим в воздухе.

Мать медленно выдохнула, воздух вышел из ее груди не просто вздохом, а тяжелым, усталым стоном. Ее глаза, обычно такие ясные и теплые, словно отражение солнечного дня, сейчас ускользнули от взгляда сына, ища убежища в неопределенности пространства за окном, в бескрайнем сером небе, нависшем над городом. – Слухи, Марк… – начала она неторопливо, выбирая каждое слово с особой осторожностью, будто каждое из них было драгоценным камнем, который нужно взвесить на ладони, – говорят… война надвигается, как зимняя буря. И тогда… весь этот привычный мир, в котором все эти мелочи кажутся такими естественными и само собой разумеющимися, может рассыпаться в прах, как карточный домик от легкого дуновения ветра. Всего этого… просто не станет. Как не станет чистого неба после затяжного ливня, как не станет пения птиц в опустевшем лесу.

– Война? – Марк рассмеялся, но в его смехе не было веселья, скорее насмешка над маминой тревогой, неверие, смешанное с нетерпением. – Какая еще война? Ты снова читаешь страшилки в газетах? Или соседки нашептали очередную глупость? Мир сейчас стабилен, как никогда, все говорят об экономическом росте, о процветании…

– Не та война, что гремит на первых полосах газет, не огненный вихрь ядерного пламени, который мы видели в хрониках, – голос матери задрожал едва заметной дрожью, будто тонкая стеклянная нить, колеблющаяся на холодном ветру, – а войны тихие, словно тени, скользящие по стенам в сумерках, ползучие, как цепкие корни сорняков, прорастающие между своими, между близкими сердцами. Страшнее любой бомбы, Марк, потому что те, большие, уничтожают здания и города, но оставляют надежду на восстановление. А эти… эти выжигают души до пепла, дотла, превращают живые сердца в безжизненные пустыни, где ничто не растет, кроме горечи и разочарования. Они крадут не только настоящее, но и будущее, оставляя после себя лишь холод и пустоту, которые не заполнить ничем.

Марка терзал вопрос, въевшийся в сознание, как осколок в незажившую рану: благо ли, что матери не суждено было увидеть пепельные дни, когда ее предусмотрительность, воплощенная в заботливо припасенных запасах, стала единственным спасением в эпоху мрака, накрывшего город непроглядной тьмой и ее провидчество, прежде казавшееся чудачеством, теперь, в этой кромешной тьме, превратилось в спасительный маяк, единственный луч надежды в бушующем море хаоса. Школы, храмы знаний, где мать щедро сеяла зерна мудрости долгие годы, ныне превратились в подобие пещер, где вместо света истины пылали костры выживания. На пьедестал взошли не просветители, а те, кто умел раздуть искру жизни в остывших очагах, кто владел первобытным колдовством огня. Дрова, этот древний дар, стали новым алфавитом, тяжелым грузом ложившимся на плечи учеников, заменив тома книг, что пылились теперь никому не нужные, как обломки разбитой цивилизации. Варварство, взращенное на гнилых семенах политических амбиций, обрушилось на город огненным смерчем, превратив улицы в зияющие раны, в лунный пейзаж из руин и пепла. Опасность, липкая и удушливая, дышала из-за каждого угла, скрывалась в тенях домов, шептала в свисте ветра, проникала в самое сердце, парализуя волю и разум. В этом царстве бесправия, где автомат Калашникова стал зловещим скипетром, символом грубой силы и вседозволенности распоясавшейся шпаны, дешевая военная форма, наспех купленная на барахолке, служила лишь жалкой пародией на безопасность, призрачной тенью защиты в мире, где закон был растоптан, а мораль – разорвана в клочья. И в этом хаосе, в этой симфонии разрушения и отчаяния, Марк не мог найти ответа на свой мучительный вопрос. Он блуждал в лабиринте сомнений, как тень среди теней, теряясь в осколках былой жизни. Но одно жгло его изнутри, не давая покоя ни днем, ни ночью – непоколебимая уверенность, что мать, как древний дуб, пустивший корни в эту землю, никогда бы не согласилась покинуть родной дом, даже перед лицом самой смерти. Ее сердце, верное земле, не дрогнуло бы перед перспективой эмиграции, этого бегства в никуда, в чужие края, где воздух пахнет иначе, а солнце светит по-другому. А его, Марка, сломала эта волна безумия. Обстоятельства, словно безжалостные жернова, перемололи его жизнь, заставив бросить любимое дело, его богемную квартиру, этот островок утонченности и творчества, где витал дух свободы и вдохновения. Он был вынужден замуровать двери своей прошлой жизни, как гробницу, запечатать окна и ставни, задрапировать зеркала, чтобы не видеть в них фантом уходящей эпохи. Он покинул город, ставший частью его души, его кожей, его кровью, оставив там не только стены и вещи, но и осколок сердца, частицу себя, и как корабль, потерявший ориентиры, он бросил якорь в водах неизвестности, в холодных, неприветливых водах чужбины, не зная, что ждет его впереди, и сможет ли когда-нибудь снова пустить корни в новой земле, или навсегда останется призраком, блуждающим в чужом, равнодушном мире. Его богемная жизнь, хрупкий мыльный пузырь, лопнула, оставив после себя лишь горький привкус пепла и неутолимую тоску по утраченному раю.