– Ты же давно мечтала побывать в Москве, – Марк попытался оправдаться, ища укрытие в привычных словах, в безопасной гавани рутины.

– Марк, я приехала не в Москву, – слова Ирины прозвучали тихо, но весомо, как признание, как обещание, как приговор. – Я приехала к тебе. И только к тебе.

Выходя из барбершопа, неся на плечах легкое, эфемерное ощущение свежести, словно пыльцу с крыльев бабочки, Марк бросил взгляд на часы. Время, этот неумолимый жнец, отмерял последние крохи до его ритуального погружения в хлорированную купель бассейна. Спортивная сумка, верный спутник его предсказуемых дней, ждала в утробе подземной парковки, подобно послушному псу, готовому к очередной прогулке по проторенной тропе. После заплыва его ждал обед, такой же предсказуемый, как восход солнца, в ресторане, чьи стены давно стали продолжением его собственной тени.

«Как же я устал…» – мысль эта прозвучала не как внезапный крик, а как тихий стон, вырвавшийся из глубины души. Она опустилась на сердце не камнем, а скорее свинцовой плитой, придавив дыхание, отняв радость. Размеренность будней, эта стерильная, выбеленная хлоркой упорядоченность существования, тюремная камера, выстроенная им самим, усугубленная психологией одиночки, человека, живущего в башне из слоновой кости собственного «я», подтачивали его изнутри. Невидимый, но неумолимый червь сомнения и тоски грыз древесину его души, рождая не просто меланхолию, а вязкую, липкую тоску, грозящую затянуть в болото глубокого уныния. Даже долгожданный выход книги, тот маяк, к которому он плыл сквозь штормы сомнений и лет кропотливого труда, триумф, который должен был стать венцом его усилий, не пробуждал в душе живого, искрящегося отклика. Он был подобен колоколу, ударившему в пустоте, звук которого растворялся в сгущающемся мраке без эха, без ответа. Словно шелковая пелена, на него надвигалась ночь равнодушия, поглощая последние искры былого энтузиазма. Это горькое осознание пришло, как запоздалый гость, на закате дней, когда жизнь, уже не ласковая мать, а безжалостный скульптор, грубыми ударами молота отсекала все лишнее, отбрасывая былое очарование юности, как осыпающиеся лепестки увядшего цветка. С тихой, но неумолимой горечью, как осенний лист, она катилась по наклонной, теряя краски, теряя живость. И чтобы вырваться из этого удушающего омута рутины, из этой вязкой трясины бессмысленности, требовался не просто импульс, а мощный тектонический сдвиг, новый виток спирали жизни, предпосылки для которого упрямо не желали являться, словно застенчивые звезды, прячущиеся за плотной завесой облаков. «Сколько еще можно выдержать это бесцветное существование? Когда же рассеется этот душный морок, это наваждение серости, окутавшее все вокруг?» – горький вопрос застыл на губах, словно кристаллизовавшаяся соль разочарования. Марк знал, что за горизонтом старости, за последним перевалом жизненного пути, маячит неизбежная смерть, неумолимая, как прилив, которая, парадоксально, не вызывала в нем ни тени страха. Он смотрел на нее не как на врага, а скорее как на логическое завершение путешествия, как на последнюю страницу книги. Он был убежден, что тело – лишь последняя крепость, возведенная из плоти и костей, обреченная пасть под натиском времени, как песчаный замок, смытый волной. «Сначала уходит душа, как птица, выпущенная из клетки, потом меркнет сознание, словно гаснущая свеча, и лишь затем остается безжизненная оболочка, пустой сосуд, оставленный на берегу жизни. Но душа моя еще полна сил, неиссякаемый родник, сознание по-прежнему ясно, как горное озеро в солнечный день, а значит… жизнь еще не окончена, еще не исчерпана, как непрочитанная книга, лежащая на полке, ждущая своего часа». Ровно в одиннадцать, под звуки тикающих часов в раздевалке, будто мерные удары метронома, отсчитывающие ритм его упорядоченной жизни, ополоснувшись под душем, чьи струи напоминали холодные слезы равнодушия, и ощутив привычный, но оттого не менее едкий запах хлора, как горькое лекарство, Марк ступил в чашу бассейна. Вода приняла его, прохладная и безучастная, как безмолвное море, готовое унести его в своих спокойных, но безжизненных объятиях. И в этом привычном ритуале плавания, в ритмичном движении рук и ног, он искал не спасение, а лишь временное забвение, пытаясь хотя бы на миг утопить в хлорированной воде свою неутолимую тоску.