– Батон в яйце жаришь? – Паша подошёл к раковине.

– Да. Ты что, не будешь? – Мать уложила в сковороду следующие три куска батона.

– Буду, как не буду! Чай заваривать не надо. Там ещё на пару больших кружек хватит.

Паша вышел с полным электрочайником, а мама уже перевернула последнюю аппетитную тройку. Позавтракать Павел мог по-разному: выпить кружку чая, съесть пару ломтиков батона со сливочным маслом и сыром; выпить ту же кружку чая, но сыр в утренний рацион не войдёт из-за отсутствия такового; не часто бутерброды включали в себя колбасу, её качеству Павел не доверял; в конце концов ломтики батона могли быть пожарены в яйце, как в это утро; в редчайших случаях Паша вместо чая пил кофе.

Мать занесла наполненную тарелку. Сын сидел за столом наготове.

– Мне трёх хватит. И три тебе, – сказал он.

– Ешь давай! Я себе ещё нажарю. – Этим утром внутренние бесы матери спали.

Так было не всегда, а много лет назад в один из вечеров Павлу даже стало страшно.

…Осень лила по стёклам окон свои «слёзы». А окна сквозь тюли и шторы, проникали своим домашним светом в тёмный прохладный вечер. Не все окна светились, помогая задержавшимся людям в непогоду со спокойным сердцем дойти до дома. Окна Павла и его матери который месяц были темны. Электричество отключили за неуплату, еда за день ограничилась банкой консервированной холодной гречневой каши с мясом. Около двух месяцев назад мать по ошибке открыла дверь, и газовую трубу им тоже «законопатили». Но и при доступности голубого топлива больше, чем банку каши с этикеткой «Каша гречневая с говядиной», им было не купить. К концу дня Павел добыл мелочь, на которую приобрёл половину батона. Мать наполнила сохранившийся советский термос кипятком в кафетерии при продовольственном магазине. Это был последний вечер, когда его работники оказали ей данную услугу и заранее предупредили об этом. Выйдя из магазина, Надежда Николаевна пальцем расписала их стену словами и знаками, невидимыми никому, кроме неё.

– Ну что, принесла? – Глаза Павла за несколько месяцев осоловели. Он мог быть принят за такого же сумасшедшего, как и его мать.

Но Надежда Николаевна была далеко не сумасшедшая. Доказательства тому периодически себя проявляли, но не так ясно, как хотелось бы Павлу.

– Принесла. Сказали, больше не дадут. Сволочи! Я их всех посажу!

Мать в первую очередь прошла в комнату раскрыла, до сих пор функционирующий зонт начала девяностых годов и поставила его в таком виде на пол.

– Ты его не трогай. Понятно? Я сама сложу, когда высохнет. – В каждом её слове слышалась злоба.

– Нужен он мне. Не трону. – Павел понёс пакет с термосом на кухонный стол.

– Что-то ты долго ходила? Целый час. Тут дойти десять минут! – крикнул из кухни сын.

Ответа не последовало. Надежда Николаевна розовым мелом расписывала зеркало в прихожей.

Чая в доме не было. Паша нарезал батон, в кружки налил себе и маме кипяток. На столе горела хозяйственная свеча. Глаза матери нездорово блестели. Она говорила и говорила, без конца и с ненавистью. Кого мать ненавидела, Паша понять не мог. Он съел два куска, запив их кипятком. Нашёл момент и сказал:

– Мам, тебе надо с богом быть! Тогда тебя оставят в покое тёмные силы, овладевшие твоей душой.

– Да иди ты! – рявкнула она.

Паша понял, что кого-то задел. Он захотел изгнать его из неё. Встал из-за стола, взял свечу с намерением довести своё дело до конца.

– Я тебя освящу!

Павел начал водить перед матерью свечой и накладывать на неё крестное знамение.

– Тебе, мама, надо с богом быть! С богом! – повторял он.

Лицо матери приобретало вид страшной маски, а глаза превращались в нечеловеческие. Но Паша не останавливался.