Ты спросишь меня, мой дорогой читатель, чем же жил в такую пору мир, что привык пробуждаться и засыпать в радости? Тем, что искал и находил живых.

Если раньше в деревне утра начинались с дымка над каждым жилищем и ароматов сладкой выпечки, то теперь они начинались с возгласов: «Вот так радость, я нашел соседа!» – «Живой, живой, вот так радость!» – «Все сюда, к нам муфли из другой деревни пришли!»

Иногда находились живыми или прибывали из соседних деревень целые семьи, и это было чуть ли не праздником.

Да, да, мой дорогой читатель, радость можно отыскать даже в самые морочные времена. И пусть улыбки в минуты встречи не светятся лучезарным светом. Не заставляют смеяться и танцевать кафуфлю. Но существа Многомирья находили эти поводы новым видом счастья.

Норны в такие моменты, по своему обыкновению, щетинили тушки и кувыркались, надеясь поймать сверкающую пыльцу. Куда там… Не та это радость, чтобы переливаться.

Переливается предвкушение светлого и легкого, а пыльца радости морочных времен тяжела и неярка.

Каждый найденный под развалинами или где-то вдали от жилищ муфель был доброй новостью. Для того норны сбивались в стаи, и жужжали, и лепетали, и носились по Многомирью. Благодаря их стараниям, каких только муфлей не было теперь в деревне Больших пней.

И в этот день ожидалось прибавление. Норны уже успели с утра оповестить: «Муфли идут! С одной стороны – из деревни Кривой осины, с другой – из деревни Рыбаков».

Мамуша Фло ожидала идущих, сидя на ступенях храма Радости. Крепкие стены выстояли, но на месте, где раньше блистательно и горделиво переливалась витражная купольная крыша, щерился осколками провал. Вместо разноцветных окон зияли темные дыры, а дверь из казьминного дерева, вся изрытая шрамами и глубокими порезами, была молчалива, лишь тягостно вздыхала в спину сидящей муфлишки.

Сгорбленная фигура Фло Габинс выглядела жалко на фоне рухнувшего былого величия. Она и сама была как мрачная часть разрушенных жилищ, как надломанная часть храма, как разбитый яркий купол, как упавшие и погасшие храмовые напольные семисвечники.

Дверь из казьминного дерева и хотела бы что-то сказать своей храмовнице, но не могла. Дверь просто делала вид, что спит, иногда тяжело приоткрывая правый глаз и проверяя, здесь ли еще страдалица. Но что там дверь… Все осторожно нынче разговаривали с мамушей Фло. Деревенские увидели ее на храмовой площади лишь несколько дней назад. До того затворницей она сидела в своем жилище. Спросишь, мой дорогой читатель, сколько ж дней? Кто ж их считает в такие времена, те дни.

Никто тех дней не считал.

Ночами она плакала, вечерами стряпала из того, что могла найти, на всю деревню, а днем все же муфли захаживали к ней по надобности сами. А надобности в такую пору были у всех, вот только Фло Габинс и ее стряпня не могли нынче никому помочь, как и собственной утрате. И это было еще одной непереносимой тягостью, ползущей, что ядовитый змеекус, по израненным улочкам деревни.

Сегодня муфлей на площади оказалось много большего обычного.

Изредка Фло Габинс молчаливо кивала проходившим мимо знакомым и малознакомым. Но ни один муфель не осмелился с ней заговорить, хоть и день с самого утра был таким солнечным, что все худые вести последних времен казались дурманом.

Норны шмыгали вокруг застывшей фигуры храмовницы. Они, в отличие от муфлей, не были так стеснительны. И они не щадили мамушиных ушей.

– В нашу деревню идут муфли. Опять идут. Видела, видела, как с запада движ-ж-жется обоз-з-з, – трещала норна Юби.

– И я, и я видела! С севера, видела, идут, вон оттуда. Вот-вот будут з-з-здесь, – вращала хоботком норна Рох.