– Слез не осталось. А не плакать не можно. Вот и голосом плачу.

– Фриму твоевойному нравится такая мамуша? – спрятал платок дедуша обратно в сумку. Он пытался заглянуть в глаза собеседницы, но мамуша вновь смотрела в никуда. Она словно телом оставалась здесь – на храмовых ступенях, под ярким солнцем нового цветолетья, в деревне Больших пней, – но мысли и душа ее были где-то далеко.

– Не спрашивала я у него, – ответила мамуша, по-прежнему не глядя на сидящего рядом. – У Фрима много дел и новая жизнь. Его отпустило горе. И то славно. У него сердце с женушкой Кавой. Они отныне моя отрада.

– А Хомишу Габинсу и Фио Габинсу понравилась бы такая мамуша?

Муфлишка вздрогнула, и ее мысли вернулись в тело. Она наконец глянула на старика после некоторого молчания.

– Спросила б, да не можно.

– А деревне Больших пней, а храму Радости нужна такая храмовница?

Мамуша молчала, и дедуша ответил за нее:

– Не нужна ни живым, ни ушедшим. Ни деревне, ни Многомирью не нужна твоя слабость. Всем нужна твоя сила. Не песнянка ты горемычная, чтобы петь песню печали. Хватит печали и слез в разрушенных жилищах. Глянь, сколько гнезд навили. Эх! Раньше за храмами и над каждым жилищем радованки гнездились. Что за времена?.. Куда ни глянь – птицы беды множатся. Гонять их надоть.

Словно соглашаясь со словами дедуши, за спинами сидящих чихнула дверь из казьминного дерева.

– Наши храмы… – вырвалось у мамуши, и она оглянулась. Глаза двери смотрели на нее со скорбью. – Храмы, – продолжила муфлишка, и грудь ее вздыбилась и опала, – храмы, как и самые высокие деревья нашего мира, сломаны и сровнялись с землей.

В печальный разговор ворвалась суетливая норна Рох. Она только что не влетела в ухо храмовницы с криком:

– Пришли, пришли! Муфли пришли!

Мамуша Фло отмахнулась от норны и увидела, как на площадь медленно втягивается обоз.

Дедуша Пасечник вытянул шею, сам же остался сидеть на месте. Храмовница нетерпеливо встала. Она опять отмахнулась от норны, что кружила вокруг непокрытой головы, и, приложив лапку ко лбу, прищурилась.

Обоз двигался, сотрясая воздух. Колеса скрипели, телеги гремели и подпрыгивали на камнях. Сердце Фло Габинс ухало. Муфли, сидящие и лежащие на телегах, болтались и поругивались, но с удивлением разглядывали новую деревню, а по мере приближения к ступеням храма поднимались и поправляли помятую одежу и растрепанные волосы.

Муфлей пришлых в обозе было не меньше двадцати. Их каняки едва переставляли ноги, но не от того, что груз был тяжел. Длинные шеи их клонились. Впалые бока, запавшие глаза, грязная шерсть, весь вид каняк вызывал желание поскорее их покормить и отмыть. Такое же чувство вызывали путники.

Дыхание храмовницы участилось, муфлишка засуетилась и спустилась на три ступени вниз. Так было и в позапрошлый вечер, когда в деревню Больших пней пришла пешком пара муфлей, за ними прибыли еще. Всех приютили.

В каждом входящем в деревню муфле Фло Габинс высматривала Хомиша, и каждого расспрашивала о сынуше и Афи.

Другая бы кто, может, и отчаялась уж, но не мамуша Фло. Она была уверена: Хомиш ее живой, просто заплутавший.

И вот новая надежда шумно двигалась по выщербленной храмовой площади.

Первую в обозе каняку вел под уздцы высокий бородач с мясистым носом. Поседевшая борода его была знатной, перекрывала всю грудь и ниспадала до кожаного ремня. Мягкий ветерок трепал ее и такие же, как и у мамуши Фло, всклокоченные волосы, лежащие по спине незнакомца. Муфель был могучий и широкий в плечах.

На каняке, что тяжко ступала за тянувшим ее за поводья бородачом, сидела молодая муфлишка. Ее длинные ноги, обутые в высокие сапоги, прижимали худые бока животного и свисали чуть ли не до земли.