Анна лихорадочно перевернула несколько страниц. Записи становились все более эмоциональными – ровные строчки начали скакать, чернильные кляксы появлялись там, где их раньше не было.

"3 августа 1973. Соколова продолжает скрывать мои работы. Сегодня видел ее в музее – смеялась с тем реставратором, темноволосым ублюдком. Она думает, что победила. Не знает, что я уже приготовил для нее специальный состав. Не такой, как для других. Ее грех требует особого очищения."

Следующая страница была вырвана. Затем шла запись от декабря:

"Все испорчено. Соколова умерла. Сердце. Слишком быстро, слишком просто. Моя лучшая композиция так и не была реализована."

И тут Анна заметила то, что пропустила в первый раз – на полях чьей-то другой рукой (более неровной, угловатой) было написано:

"Но кровь ее течет в других. Выставка может быть завершена."

Эти слова были подчеркнуты несколько раз так сильно, что перо прорезало бумагу в двух местах. Анна вдруг почувствовала, как по ее спине побежали мурашки. Она машинально провела рукой по своему лицу и только сейчас заметила, что пальцы у нее дрожат.

За окном стемнело. Тени в кабинете стали гуще, и внезапно Анна осознала, что сидит здесь одна, в пустом музее, с дневником убийцы в руках. И что кто-то – возможно, тот самый человек, который сделал пометки на полях – считает, что "выставка" должна быть завершена… через нее.

Открытие связи между бабушкой Анны и "Реставратором" переворачивает все с ног на голову – почему архивные материалы оказались именно в ее музее? Кто сделал эти угрожающие пометки на полях?

Дождь стучал по крыше такси неровным ритмом, словно кто-то нетерпеливо барабанил пальцами по столу. Анна прижала лоб к холодному стеклу, наблюдая, как городские огни расплываются в водяных потоках. В руках она сжимала копии страниц из дневника – их смятые края впивались в ладони, напоминая, что все это реально.

Таксист резко затормозил перед ее домом, и Анна едва не ударилась головой о переднее сиденье.

– Извините, – пробормотала она, расплачиваясь.

– Да ничего, – таксист покосился на нее через зеркало. – Ты только осторожнее. В такую погоду всякая нечисть по улицам шастает.

Анна не стала отвечать. Она выскочила из машины под ледяной дождь и, натянув капюшон, побежала к подъезду.

Ее квартира находилась на четвертом этаже старого дома с скрипучими лифтами, которые она избегала. Лестница пахла сыростью и жареной рыбой с нижних этажей. Поднимаясь, Анна вдруг почувствовала себя так, будто за ней следят – спину словно пронзил ледяной осколок. Она резко обернулась.

Никого.

Только мокрые следы на ступенях, которые вели вниз.

– Паранойя, – прошептала она себе, доставая ключи.

Дверь в квартиру открылась с привычным скрипом. Анна щелкнула выключателем, и свет заполнил прихожую. Все было на своих местах: куртка на вешалке, зонт в углу, стопка нераспечатанных счетов на тумбе.

Она сняла мокрое пальто и прошла на кухню, чтобы поставить чайник. Вот тут что-то было не так.

Чашка, которую она точно помнила в раковине, стояла на столе. Чистая.

Анна замерла.

– Я не мыла тебя, – сказала она пустой чашке, как будто та могла ответить.

Сердце начало колотиться чаще. Она медленно обошла квартиру, проверяя каждую комнату.

Спальня…Гостиная – ничего подозрительного. Ванная – полотенца на месте.

Анна остановилась на пороге.

Подушка на ее кровати лежала не так, как обычно. Она всегда клала ее вдоль, а сейчас она была повернута поперек. И на ней, аккуратно размещенный, будто выставленный на обозрение, лежал прямоугольник пожелтевшей бумаги.

Фотография.

Анна подошла ближе, ноги стали ватными. На снимке была женщина в темном платье, стоящая перед музейным стендом. Она улыбалась, держа в руках какую-то табличку.