Портрет Сюзан Обри

Клеманс Дешан обвела усталым взором двадцать школьников, тесно прижавшихся друг к дружке на скамейках школы, кое-как обогретой большой чугунной печкой, попыхивавшей черным дымком. Самой маленькой восемь, а старшему, верзиле выше нее на добрых пару футов, недавно стукнуло семнадцать. Напрасно она из кожи вон лезла, стараясь обучить их элементарным правилам французской грамматики, географии и арифметики, согласованию времен, пяти континентам и таблицам сложения и умножения – все это так и оставалось для них тайной за семью печатями.

Когда наступит июнь, больше половины ее класса разъедется на посевные, а к сентябрю, когда урожай уже соберут, ее ученики, вернувшись, благополучно забудут то малое, что она успела в них вдолбить. Она облегченно вздохнула, услышав, как на колокольне церкви пробило четыре. Раздались радостные возгласы, заскрипели скамейки, зашуршали закрывающиеся тетрадки. Чтобы быть услышанной, ей пришлось повысить голос:

– Завтра пишем диктант!

Молодая женщина дождалась, пока класс опустеет, вытерла доску, подмела грубо обтесанный сосновый пол, погасила печку и уложила книжку в кожаный ранец, который позволила себе со своих скромных доходов. Надела шинель – ее, некогда принадлежавшую кузену Леону, любимая тетушка Аннетт перекроила в пальто. «Всему найдется место в хозяйстве», – говаривала она с горькой усмешкой. Кузена забрали простым солдатом на фронт Первой мировой и убили в 1917-м – за год до окончания военного конфликта. Разница между ними составляла тринадцать лет. Так что она Леона помнила смутно – только как он любил щипать ее за щечки, что всегда вызывало в ней жгучую ненависть.

На улице холодный дождь хлестал ей прямо в лицо. Голуби вспархивали с церковной колокольни и садились на дом священника, а потом снова перелетали на колокольню. Клеманс всегда задавалась вопаросом – почему птицы мельтешат туда-сюда словно бы в вечном движении. Может, это способ обмануть свою тоску…

Пригнувшись, чтобы укрыться от ветра, она шла по размокшей от грязи дороге, обходя лужи – их было уже много, рытвины заполнялись дождевой водой. Прошла мимо того дома, в котором прожила самые счастливые годы жизни. Сердце сжалось от знакомой печали. Она отвернулась, не желая смотреть на серую черепицу крыши, запертые ставни, ту самую яблоньку, на которую взбиралась малышкой, и поле, что расстилалось за сараем и уходило в бескрайность. Ей было восемь, когда родителей скосила «испанка». Мать, бледная как полотно, лежала в постели, сжимая в руках четки, отец стоял рядом с ее телом на коленях, он плакал долгими и глухими всхлипами, точно набрал в рот булыжников. Сам он тоже умер через несколько дней – он, казавшийся ей неуязвимым, широкоплечий и крепконогий, как древесные стволы; тело пришлось буквально втискивать в гроб – тот оказался маловат.

Спустя годы Клеманс узнала, что ее дед по матери, нотариус Бизайон, осудил брак дочери с «простым мужланом», купил дом и потом перепродал его семье земледельцев. Ей же от родителей не досталось ничего, кроме счастливых воспоминаний, которые она хранила в душе как драгоценные реликвии, и скромного надгробия на кладбище, почти у самого дома священника, – к нему, уже подточенному плесенью, она приносила цветы по воскресеньям. Усевшись под гранитной стелой, она разговаривала с милыми сердцу покойниками, поверяя им нехитрые ежедневные радости среди серости своей жизни, признаваясь, что мечтает уехать из деревни, пусть даже для этого придется их тут покинуть, но пока не решается. Кто же тогда принесет им на могилку букет незабудок или маргариток, чтобы они согласились поговорить? И ей казалось, что без нее они как будто умрут во второй раз.

Издалека до нее доносилось эхо ударов молота. Ее дядюшка Гектор обустроил себе кузнечную мастерскую на первом этаже их дома, стоявшего на краю дороги Лаланд. Над мастерской жило семейство Куломб, а Клеманс спала на чердаке, поскольку ее тетушка упорно отказывалась пустить племянницу в спальню, когда-то принадлежавшую ее сыну, оставив там его мебель и одежду, как будто он вот-вот восстанет из мертвых.

В ее комнатушке зимой было холодно, а летом – нестерпимо жарко, но Клеманс не роптала. У нее хотя бы имелось личное пространство, откуда в ясные вечера через слуховое окошко ей было видно луну и звезды, слышно, как шелестит листва большого дуба, густыми ветвями упиравшегося прямо в небо, стучат дождевые капли и иногда ухает филин. А еще были книги, позволявшие ей воспарить над монотонностью будней, расстилая пред нею путь, конца которому не видать.

Четвертую субботу каждого месяца Ти-Поль, разносчик, обходил весь Сент-Эрмас. Странствующий торговец не давал себе труда постучать в дверь Куломбов, никогда у него ничего не покупавших, – зато стоило Клеманс только услышать его колокольчик, которым он возвещал о своем приходе, как она, сославшись на необходимость сбегать за покупками, шла на центральную площадь деревни, где неизменно находила его у церковной паперти с тележкой с решетчатыми бортами, где лежали кучи всевозможного товара: ткани, платья, перчатки, шляпы, кружева, горшки керамические и жестяные, метелки, щетки для мытья посуды, все необходимое для шитья, носовые платки, бруски мыла, детские волчки, игральные карты, лекарства от кашля, мигрени, болезней живота и других скорбей телесных.

А Ти-Поль, едва завидев молодую женщину, рылся в своем бардаке и, извлекая оттуда книгу, протягивал ей со своей беззубой улыбкой. «Вам наверняка понравится, мамзель Клеманс».

И в эту субботу бродячий торговец по своему обыкновению протянул ей томик в бежевой обложке, покрытой пятнами сырости.

– Вот, нарыл тут на блошином рынке.

Клеманс взяла его и стала восторженно рассматривать. Это был роман Делли[1] – она обожала этого автора. У нее уже было еще целых два его романа, до того зачитанных ею, что страницы вываливались наружу, так что пришлось сшивать их ниткой.

– «Дочь шуанов», – шепотом прочитала она. – Этого я еще не читала. Сколько с меня?

– Ровным счетом ничего, мамзель Клеманс. Самому почти даром досталось.

Вся засветившись от радости, она рассыпалась в благодарностях Ти-Полю и мгновенно сунула книгу в плетеную корзинку, которую предусмотрительно захватила с собой, потом заставила его все-таки принять несколько грошей, и торговец опустил их в широкий карман старенького латаного-перелатаного пальто. Оглядевшись, дабы убедиться, что никто из соседей не шпионит за ней, она поспешила вернуться в дом Куломбов, тут же взлетела на чердак, вынула из корзинки роман, прыгнула в кресло-качалку и погрузилась в чтение, упиваясь каждым словом. Мать с пяти лет учила ее читать и писать, и каждый раз, когда она перелистывала страницы книги и вдыхала запах чернил, у нее было чувство, что она опять с ней.

Резкий голос тетушки Аннетт – и пузырь счастья, в котором она укрылась от всего остального мира, мигом лопнул.

– Клеманс, мне нужна помощь в стирке!

Она с сожалением поднялась, раскрыла шкаф, где держала одежду, и спрятала в нем новое приобретение, присоединившееся там к двум десяткам других книг, уже купленных у Ти-Поля. Ее дядюшка с тетушкой были очень благочестивыми и из всех печатных публикаций сносно относились только лишь к Библии, Новому Завету и Народному альманаху Бошмена[2]. У них имелся один выпуск 1916 года, в красной обложке, с потрепанными краями от частого к нему обращения. Если бы, к несчастью, супруги Куломб обнаружили ее тайник, они швырнули бы все ее сокровища в дровяную печь и потащили бы ее к кюре Грондену, чтобы заставить исповедоваться во всех грехах. Священник в воскресных проповедях неутомимо обличал танцы и книги, которые ведут прямиком в ад. Для Клеманс же царством ада скорее была эта деревня с вечными страхами и суевериями; ее обитатели, неторопливые и упорные работяги, прозябали, как вьючные скоты, не имея иных перспектив, кроме труда и религиозного благочестия.