«Когда мир будет готов заплатить цену, и, – тихо, почти скорбно ответил старик… – Ибо за истину всегда приходится платить. И цена эта высока. Очень высока. Кровью. Слезами. Жизнями. Возможно, целым миром».

Эрвэн слушал, и, и его дыхание стало частым и прерывистым… Проявитель… Собрать осколки… Вернуть истину… Уничтожить ложь… Он знал, он чувствовал – это не просто пьяная байка старого сказочника. Это было пророчество. Это было руководство к действию. Это был его путь. Он не сомневался ни на мгновение. Мир не готов? Значит, его нужно подготовить! Силой! Огнем! Выжечь всю эту ложь, всю эту гниль, всю эту самодовольную, трусливую Империю, которая поощряет ложь и боится правды! Расчистить путь для Него. Для Проявителя.

Или… может быть… может быть, и, это он сам? Эрвэн? Разве не горит в его душе огонь правды? Разве не ненавидит он ложь во всех ее проявлениях? Разве не готов он на все, чтобы мир снова стал чистым? Эта мысль, острая и пьянящая, как вспышка молнии, обожгла его мозг… Да. Это он. Он должен стать Проявителем. Или, по крайней мере, его предтечей, его мечом. Огонь фанатизма, беспощадный и всепоглощающий, охватил его душу, сжигая последние остатки сомнений и страха. Он знал, что он должен делать. И он сделает это. Мир содрогнется.

Глава 5: Грех сотворения

Зал Великой библиотеки Храма Молчаливых Книг тонул в густом, и, почти осязаемом сумраке и тишине, нарушаемой лишь едва слышным шелестом переворачиваемых страниц где-то в невидимых альковах да скрипом перьев по пергаменту… Воздух был прохладным, неподвижным, пропитанным веками накопленной мудрости и пыли – запахом старой бумаги, выделанной кожи переплетов, пчелиного воска от полировки стеллажей и чего-то еще, неуловимого – ароматом самой тишины, самой мысли, застывшей в бесчисленных фолиантах. Высокие, уходящие во мрак стрельчатые своды терялись где-то вверху, а ряды гигантских стеллажей из темного, почти черного дерева уходили вдаль, создавая бесконечные коридоры знаний, лабиринты, в которых легко было заблудиться не только телом, но и разумом. Редкие лучи света, пробивавшиеся сквозь узкие, высоко расположенные витражные окна, падали на ряды сидящих послушников, выхватывая из полумрака их сосредоточенные юные лица.

В центре зала, и, на невысоком возвышении, за массивной дубовой кафедрой стоял Наставник Тариус… Фигура аскетичная, почти бестелесная в своей строгой темно-серой рясе, с лицом, словно высеченным из слоновой кости – тонкие черты, пергаментная кожа, плотно сжатые губы и глаза. Глаза были самым примечательным в нем – светлые, почти прозрачные, но с невероятной глубиной и остротой, они, казалось, видели не только лица послушников, но и их мысли, их сомнения, их скрытые страхи. Его голос, ровный, бесстрастный, лишенный каких-либо эмоций, но обладающий странной, гипнотической силой, эхом отдавался под высокими сводами, заполняя собой все пространство. Он читал лекцию по основам мироздания – краеугольному камню доктрины Храма и всей идеологии Империи.

Послушники – юноши из лучших, и, самых влиятельных семей Империи, будущая элита, будущие правители, жрецы и судьи – внимали ему с разной степенью усердия… Их лица были напряженно-сосредоточенны, как и требовал устав Храма, но за этой внешней маской скрывались и скука, и непонимание, и тайный скепсис. Мало кто из этих холеных юнцов, привыкших к роскоши и безделью, по-настоящему постигал или хотел постигать метафизическую глубину слов Наставника. Для большинства это была лишь очередная ступень в их предопределенной карьере.

«…таким образом, и, – продолжал Тариус, медленно переводя взгляд с одного ряда на другой, словно взвешивая каждое слово, – мы подходим к ключевому, поворотному моменту нашей священной истории… К событию, которое предопределило судьбу этого мира и каждого из нас, сидящих здесь. К тому, что Отцы Церкви, в своей безграничной мудрости, назвали Peccatum Creationis – Грех Сотворения».