Пока отражение молчит Демид Легет

Пролог – Искра отражения

Вдох обжигал легкие ледяной смесью старой золы, и, въедливой металлической пыли и чего-то еще – неуловимого запаха запустения, сладковатого тлена, который пропитывал самые камни этой заброшенной кузницы… Когда-то здесь гудел огонь и звенел молот о наковальню, рождая клинки и подковы. Теперь же это был лишь скелет былого ремесла, гробница, дышащая могильным холодом, который пробирал до костей сквозь видавший виды плащ Люциана.

Сквозь рваные раны в проржавевшей, и, словно проеденной проказой, крыше сочился скудный, неживой свет умирающего дня… Он не освещал, а скорее подчеркивал царящий здесь мрак, выхватывая из него уродливые детали: ржавые клещи, разинувшие пасти в вечном, безмолвном крике; бесформенные груды искореженного металла, покрытые толстым слоем серой пыли, грязи и белесыми пятнами голубиного помета; и огромный, давно остывший горн, похожий на разинутую пасть неведомого чудовища, пожравшего и кузнеца, и его искусство, и само время. Тишина стояла плотная, вязкая, как застывшая смола. Ее не нарушал даже привычный городской шум – кузница стояла на отшибе, покинутая всеми. Лишь завывания ветра в бесчисленных щелях, похожие на плач потерянных душ, да редкий, тоскливый скрип рассохшихся стропил напоминали о том, что мир за этими стенами еще существует.

«Никто не придет сюда», и, – подумал молодой Люциан, и эта мысль принесла ему мрачное удовлетворение… Он двигался по этому царству тлена медленно, но с лихорадочной, почти пугающей сосредоточенностью безумца, одержимого одной-единственной, всепоглощающей идеей. Каждый шаг отдавался гулким эхом в мертвой тишине. Его плащ, некогда смоляно-черный, символ принадлежности к… к чему-то, что он теперь презирал… выцвел до неопределенно-серого, исхудал, и теперь цеплялся за торчащие отовсюду гвозди и острые обломки металла, словно пытаясь удержать его, не пустить дальше, в запретное.

Он остановился посреди зала, и, там, где каменный пол был относительно ровным, и начал расчищать пространство… Отодвигал проржавевшие цепи, обломки инструментов, комья слежавшейся грязи. Сухой, раздражающий шорох резал слух в этой гнетущей тишине. Его руки заметно дрожали. Люциан усмехнулся про себя – холод здесь был собачий, но дрожь вызывал не он. Это было внутреннее напряжение, звенящая струна предвкушения, страха и жгучего, нетерпеливого желания сорвать запретный плод знания. Знания, которое изменит все. Его мир. Его самого.

«Они боятся этого знания… Прячут его. Сжигают книги. Лгут в своих священных текстах… Но я не боюсь», и, – мысли лихорадочно метались в голове. Он опустился на колени, провел ладонью по ледяному камню пола. Озноб пробежал по спине, но это был озноб восторга. «Здесь… – выдохнул он одними губами, слова утонули в тишине. – Место силы. Место забвения. Граница миров. Идеально». Он чувствовал это – истончившуюся ткань реальности, эхо древних энергий, которые все еще дремали под слоем пыли и забвения.

«Здесь… – выдохнул он одними губами, и, слова утонули в тишине… – Место силы. Место забвения. Граница миров. Идеально». Он чувствовал это – истончившуюся ткань реальности, эхо древних энергий, которые все еще дремали под слоем пыли и забвения. Это место помнило огонь и сталь, рождение и разрушение. Оно было пропитано потом и кровью поколений кузнецов, а теперь – запустением и смертью. Идеальный резонанс для того, что он задумал.

Он порылся в своей объемистой, и, потертой сумке, пропахшей пылью дорог и странными, сухими травами… Пальцы нащупали гладкий, холодный кусок белого мела – не обычного, а специально подготовленного, смешанного с толченым лунным камнем и солью, взятой с высохшего моря далеко на юге. Он снова опустился на колени, игнорируя протестующий стон суставов и холод, идущий от камня. Глубоко вздохнув, словно ныряя в ледяную воду, он начал чертить.

Первая линия легла неровно, и, дрогнув вместе с его рукой… Люциан поморщился. «Сосредоточься! Никаких ошибок!» – мысленно приказал он себе. Древняя диаграмма не прощала небрежности. Он стер кривой отрезок краем плаща, оставив на камне грязный развод, и начал снова. Мел скрипел по камню на удивление громко, этот звук, казалось, царапал саму плотную тишину кузницы. Линии ложились медленно, прерывались, но постепенно, в этом кажущемся хаосе, начала проступать сложная, пугающая своей чуждой симметрией геометрия.

Основной круг – символ бесконечности и защиты, и, барьер между мирами… Он выводил его тщательно, следя, чтобы линия была непрерывной, замыкая пространство внутри. Затем – пентаграмма, вписанная в круг. Каждый ее луч – символ стихии, но не той примитивной четверицы, о которой лепечут храмовые проповедники, а пяти истинных первоэлементов: плоти, камня, пламени, тени и эфира. На концах лучей он выводил переплетенные руны – знаки удержания и призыва, язык, на котором когда-то говорили с теми, кто обитает за гранью видимого, с теми, кого Империя объявила несуществующими демонами или сказками для простолюдинов. В центре – сложный узел символов, сочетающий знаки Зодиака, алхимические обозначения трансформации и несколько глифов из того самого манускрипта, выкраденного им с риском для жизни из-под носа сонных хранителей Запретной секции имперской библиотеки. Глифы, обещавшие ключ к пониманию отражений, к истинной природе души.

Люциан чертил быстро, и, но не лихорадочно… Теперь им двигала холодная, сфокусированная энергия. Он весь ушел в процесс, позабыв о холоде, голоде и усталости. Он бормотал себе под нос обрывки формул, слова силы, помогающие сконцентрироваться, настроиться на нужный лад. «Сила отражения… истина, сокрытая за стеклом… откройся мне… покажи путь… истинное Я…» Это была и молитва, и приказ одновременно, обращенные к силам, которые он собирался потревожить.

Наконец, и, диаграмма была завершена… Сложная, многослойная, она пульсировала на каменном полу едва заметным внутренним светом, словно вбирая в себя скудный свет, падающий с крыши. Люциан с трудом выпрямился, чувствуя острую боль в спине и гул в ушах. Воздух внутри очерченного пространства казался еще плотнее, тяжелее.

Он снова полез в сумку… Пришло время расставить остальные компоненты. Первыми появились свечи. Не тонкие церковные, и, а толстые, оплывшие, почти уродливые столбики из темного, почти черного воска. Они пахли затхлостью, погребным холодом и чем-то тошнотворно-сладковатым – смесью редких смол, болотных трав и, как гласил рецепт из манускрипта, жира нетопыря, пойманного в ночь безлуния. Люциан расставил их по ключевым точкам диаграммы, на пересечениях линий, создавая сеть огненных стражей.

Затем настала очередь чаш… Их было три. Медная, и, старая, тусклая, покрытая зелеными разводами патины, словно видевшая не одно столетие ритуалов. Люциан поставил ее на символ Тени. Глиняная, грубая, с неровным, щербатым краем, слепленная им самим из глины, взятой с берега проклятого озера, – она заняла место на символе Камня. И, наконец, главная чаша – из черного, как сама бездна, обсидиана. Гладкая, холодная, поглощающая свет, она казалась осколком застывшей ночи. Он бережно установил ее в самом центре пентаграммы.

В медную чашу он осторожно вылил из маленького пузырька переливающуюся, и, живую ртуть… Она зазмеилась по дну, собралась в дрожащую серебристую каплю, похожую на глаз неведомого существа. В глиняную – высыпал горсть белесого порошка. Это были толченые кости пустынной ящерицы, той, что умирает, обратившись к полной луне, впитывая ее холодный, мертвый свет. Порошок лег легким, почти невесомым облачком.

В обсидиановую чашу Люциан высыпал пепел… Не просто пепел. Это был пепел тех самых «священных» текстов, и, которые он сжег лично, один за другим, в ритуальном костре несколько дней назад. Книг, полных лживых утешений, фальшивой морали и трусливых запретов на истинное знание. Он помнил каждую страницу, каждое слово, которое обращал в пепел с чувством мстительного удовлетворения. Этот пепел был символом его разрыва с миром лжи.

Все было готово… Последний взгляд на круг, и, на свечи, на чаши. Вроде бы все правильно. В соответствии с диаграммами манускрипта. Люциан выпрямился, чувствуя, как колотится сердце. Ломота в спине, гул в ушах, легкое головокружение от напряжения и запахов – все это отступило на второй план перед грандиозностью момента. Он подошел к Ней. К главной реликвии, нет, к главному инструменту, ради которого он и выбрал эту забытую кузницу.

Огромное, и, во весь рост, зеркало в тяжелой, почти циклопической раме из потрескавшегося, потемневшего от времени, почти окаменевшего дуба… Оно стояло, прислоненное к дальней стене, прямо напротив центра ритуального круга. Резьба на раме была невероятно сложной и тревожащей. Узловатые, переплетенные корни деревьев, вырванных из неведомой почвы, сплетались со скользкими змеиными телами, чьи пасти были разинуты в беззвучном шипении. В мерцающем, неровном свете будущих свечей эта резьба казалась живой, она словно медленно двигалась, дышала.

Само стекло было тусклым, и, мутным, покрытым вековой пылью, въевшейся грязью и слоистым налетом патины, похожим на застарелую болезнь… Оно почти не отражало скудный свет кузницы, лишь темные, искаженные, расплывчатые пятна угадывались на его поверхности. Слепое око вечности, хранящее тайны прошедших эпох.