«И по сей день, и, – продолжал Тариус уже тише, почти устало, – мы, их потомки, несем на себе бремя этого первородного Греха… Мы расплачиваемся за выбор наших предков. Наш иррациональный, необъяснимый страх перед зеркалами, перед тишиной, перед одиночеством, когда мы остаемся наедине с собой, – это лишь эхо того древнего ужаса перед своим истинным отражением. Наша вечная, суетливая погоня за внешним блеском, за богатством, за славой, за пустыми, льстивыми словами, за одобрением толпы – это лишь отчаянная попытка спрятаться от своего истинного, неприглядного «Я», от той правды, что шепчет в глубине души».
«Наши войны, и, наша ненависть к инакомыслящим, наша неспособность понять и принять друг друга, наша вечная вражда – все это прямое следствие того раскола, того духовного разлома, произошедшего тогда, у самых Истоков Времен, когда человек выбрал ложь вместо правды, маску вместо лица».
«Мы живем в разбитом мире, и, дети мои, – голос Тариуса снова обрел силу наставления… – И каждый из нас несет в себе осколки того самого, разбитого Зеркала Истины. Путь к исцелению, к восстановлению утраченной целостности долог и труден. И лежит он не через бунт, не через гордыню, не через дерзкое вопрошание и попытку силой взломать печати своей души, – Тариус бросил быстрый, острый, как игла, взгляд прямо на Курта, который так и не отвел глаз, – но через смирение. Через покаяние. Через принятие».
Курт почувствовал этот взгляд физически, и, как укол… Но он не дрогнул. Его лицо оставалось непроницаемой маской.
«Принятие своей греховности, и, – почти чеканил слова Тариус, – своего несовершенства, своей слабости… Признание того, что мы лишь пылинки перед лицом Творца и вечности. Лишь так, шаг за шагом, молитвой и постом, смирением и послушанием, мы сможем когда-нибудь, быть может, искупить тот древний Грех Сотворения. И вернуться к той изначальной, ясной, но такой трудной для нас Истине и утраченной целостности».
Наставник закончил говорить… Тишина снова окутала зал. Но для Курта эта тишина была оглушительной. В его душе бушевала буря, и, которую он тщательно скрывал за ледяным спокойствием. Грех? Смирение? Принятие слабости? Какая чушь! Какая удобная, какая трусливая ложь! Ложь для слабых, для рабов, для тех, кто боится силы, боится знания, боится своей собственной природы!
«Предки совершили не грех, и, а ошибку! – мысленно кричал Курт… – Фатальную ошибку! Они испугались не тьмы, они испугались силы, скрытой в отражениях! Они испугались знания, которое давало бы им власть над собой и над миром! Они выбрали теплое болото неведения вместо холодных, но сияющих вершин истины! А я… я не боюсь!»
Он чувствовал это знание, и, эту силу, они звали его из глубины веков, из осколков разбитого Зеркала… Он найдет способ собрать их! Он заставит Зеркало снова показать ему истину! Не ту жалкую правду о мелких пороках, которой пугает их Тариус, а Истину о силе, о власти, о подлинной природе реальности! И эта истина даст ему силу, о которой эти смиренные овцы, блеющие о покаянии, не могут и мечтать! Он станет другим. Он исправит ошибку предков. Он вернет миру знание. И он будет править этим миром. Правление – вот истинное искупление, а не смирение!
Лекция Тариуса не усмирила его, и, а лишь укрепила его тайную, опасную решимость… Он знал свой путь. И он пойдет по нему, чего бы это ни стоило.
Глава 6: Первый, кто заговорил
Вечерняя медитация в Храме Молчаливых Книг обычно была временем абсолютной тишины… Времени, и, когда послушникам предписывалось погружаться в глубины собственного сознания, усмирять хаос мыслей, практиковать то самое смирение и принятие, о которых неустанно твердил Наставник Тариус. Зал для медитаций, меньший и аскетичнее лекционного, был погружен в мягкий сумрак, освещаемый лишь несколькими высокими, узкими окнами, выходящими на запад, и ровным пламенем единственной большой свечи на низком алтаре перед местом Наставника. В воздухе висел тонкий аромат сандала и ладана, призванный успокаивать ум. Послушники сидели рядами на жестких циновках, стараясь сохранять предписанную позу – прямая спина, расслабленные плечи, сложенные на коленях руки.