Отправляясь по этапу, Пётр Ильич думал, что всё дальше остаётся за его спиной полковой плац. Каждый день он будет прикидывать, сколько сотен вёрст уже до этого клочка неприятных воспоминаний, где переменилась в корне его жизнь. Но тот плац продолжал существовать. На нём, как и прежде, проводились строевые смотры, развод караулов и занятия. Так же зимой счищали с него снег, а летом, после дождя, разгоняли большими мётлами лужи. Этот небольшой клочок земной суши, окружённый казармами и тополями, был центром притяжения какой-то странной и казённой силы с её унылостью и серостью. Место, так нелюбимое всеми и в то же время столь необходимое, было обязательным атрибутом расположения полков.

«А ведь если вдуматься, то ведь любое государство, по сути своей, и есть плац! – осенило вдруг Петра Ильича. Восхищённый собственной метафорой, он тут же стал развивать свою мысль: – Кто есть на плацу полковой, к примеру, командир? – задался он вопросом, и сам же на него и ответил: – Тот же государь император. А вокруг него те же министры. Один за медицину отвечает, второй за продовольствие и обмундирование. Опять же казначей! Никто иной, как министр финансов. И все до последнего солдата подчинены одним правилам! Хождение строем – это порядок, чувство локтя товарища и дисциплина. И так в любом государстве!»

Пётр Ильич и Полина сидели, наслаждаясь утром, и не подозревали, что в это время шагал домой вне себя от их счастья Иван Савинов, а на поселении Сава. Немногим раньше, когда Пётр Ильич потешался с женой, наблюдал Сава через щель в заборе за их забавами, прямо с улицы и никого не боясь. В сдвинутой на затылок солдатской фуражке, молодой мужик затаив дыхание видел одним глазом, как Полина Андреевна, в исподней рубашке, бесстыже спустилась по ступенькам крыльца, как прокралась к бочке, что у колодца, как плескала пригоршней воду на спину мужа, а потом носилась, заливаясь смехом, по двору. Вспотел от того Сава. Купные бисеринки пота покрыли его лоб и пунцовым стало лицо от напряжения. А когда догнал его мечту законный муж, заиграли у Савы желваки, хищным сделался взгляд и неровно задышал бывший каторжанин… Треснул основанием кулака он в доски ворот, резко оттолкнулся от них и зашагал решительной походкой прочь, что-то бормоча себе под нос…

Пёстрая масса людей рассыпанным горохом гремела по дощатому перрону сотнями ног, обутых в сапоги, башмачки и туфельки, шаркала лаптями, стучала босыми пятками. Она, то растекалась, то становилась гуще, напоминая пчелиный рой, разорённого медведем гнезда, клокотала, сипела, что-то выкрикивала, бурлила на разные голоса и стонала. Живые звуки странным образом перемешались с ядрёным духом новизны наступившей эпохи. Воздух был густым от запаха разогретых шпал, мазута, жареных пирожков, старого дерева, угля и дыма, который тонко прорезал аромат дорогого табака и женских духов. Густо вздыхали паром, сдобренным металлическим привкусом железного нутра, машины5. От всего этого просто захватывало дух.

– Оленька! Ты не забудь, отпиши непременно за меня братцу! – напомнил нарочито громко худощавый мужчина невысокой, слегка располневшей даме. Его нервное и узкое лицо, украшенное усиками, было подёрнуто усталостью, за которой едва скрывалось раздражение, и оттого казалось серым. Он был одет в костюм из недорогой ткани чёрного цвета, которую используют для шитья одежды в дорогу. Сорочка была уже далеко не свежей, а уголки её воротничка слегка задрались вверх. Голову украшал котелок, в опущенной вдоль туловища руке, мужчина держал небольшой, потёртый, кожаный саквояж.