Плац. Том 1 Альберт Байкалов

© Альберт Байкалов, 2025

ISBN 978-5-0067-3307-7 (т. 1)

ISBN 978-5-0067-3309-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Плац – военная площадь. Плацпарад, площадь, для развода войск. Плацпарадное место. Плацдарм. Сборная площадь в крепости.

Толковый словарь Даля

Плац – площадь для выполнения строевых занятий, парадов, смотров.

(Более позднее толкование)

Пётр Ильич Саранин боготворил утро. Каждый раз он вставал раньше всех деревенских, чтобы по-новому, и как будто впервые, послушать ту бескрайнюю тишину, которая воцаряется лишь на короткий срок в самом начале рассвета. Он спешил надышаться её нетронутой свежестью, когда остатки ночи ещё густятся в укромных местах таёжных урочищ и холодных ключей, а небо уже набухает серебряным свечением. Носило это действо природы для него сакральный характер, вызывало в душе восторженный трепет и переполняло ожиданием вселенского чуда. Да что там, даже слякоть и дождь в это время, есть для него благодать божья! Находил он тогда для тихой радости другие прелести, уже в звуках падающих с крыш на землю капель воды, в ароматах мокрого дерева, земли, грибов и прелой листвы. В отличие многих своих знакомцев, жалующихся в такие дни на хандру и сонливость, не испытывал он трудностей пробуждения и в непогоду.

Начало дня Пётр Ильич встречал молитвой, обратившись к образам, теснившимся на иконостасе в сумерках красного угла просторного дома. После до пояса умывался во дворе из берёзовой кадушки, которую приспособил у колодца под воду. Прошлый год он в ней огурцы заготавливал, щедро сдабривая рассол смородиновым листом и укропом. Дерево дух от них в себя и вобрало. Оттого теперь в воде угадывался тонкий, едва различимый, аромат, с бодрящей кислинкой. Причём плескаться по утрам Николай Ильич любил до самых заморозков. Порой уже занимались ледком за ночь лужи, а ему всё нипочём. Оттого и хворь с неохотою его брала.

Сегодня решил Пётр Ильич устроить себе отдых, а домашним своим праздник. В разгар сенокоса, непозволительная роскошь, однако и и повод для такого дела солидный.

Укрепивши дух молитвой и взбодрённый телом, Пётр Ильич встал посреди двора, упёр в бока руки и, по-хозяйски, оглядел собственноручно построенный им дом. Каждый раз, за этим занятием, он испытывал гордость, схожую с той, которую испытывает отец своим сыном, выросшим трудами его воспитания достойным человеком. Понимал Пётр Ильич нутром, что гордыня это грех, но ничего не мог с этим поделать. Подспудно позволял он себе такую поблажку, веруя в то, что за усердие в молитвах и покаяниях бог эту слабость его простит…

Возможно, любой другой человек, проживший в деревне всю жизнь и смастеривший нечто подобное, счёл бы такой труд обыденным делом. Равно как легко ему было накосить сена, сметать стог, зарезать скотину. Но, для Петра Ильича, в зрелом возрасте взявшим в руки хозяйственный инструмент, такое положение вещей – огромное достижение. Это примерно виделось ему так, будто тот же крестьянин, с детства не видевший ничего, кроме сохи и не знавший азбуки, вдруг, однажды попав в город, за короткий срок стал образованным во всех отношениях человеком и обратился, например, в губернского чиновника.

Дом получился на славу! Два первых венца, что к земле ближе, начинали из стволов лиственницы, долго не гниющей, и в этом свойстве не уступающей кирпичу. И топору это дерево поддается плохо. Упрямое оно и твёрдое, как характер каторжанина. Остальной сруб из сосны… Петру Ильичу его жилище казалось ничуть не хуже, а даже лучше городских хором. Тепло, и запах совсем другой! Человек, живущий в таком доме, подобно этому дереву, со временем становится крепче. И что такого, что не было здесь кованой ограды, выложенных камнем дорожек меж ухоженных кустов акаций и деревьев, что стояли кругом у рукотворного пруда? Теперь всем этим хозяйством, оставшимся, казалось, где-то на краю земли, управлял младший брат Николай. Не надо Петру Ильичу ни пруда, ни сада, ни дорожек. Вместо всего этого теперь окрест девственная тайга, неописуемой прелести озёра и реки, созданные самым гениальным зодчим – природой. Здесь, в Забайкалье, он понял, что искусственная городская красота, в виде обустроенных садов и парков, просто следствие стремления человека быть ближе к тому, откуда он вышел.

Пётр Ильич строил дом не один. Помогали ему в этом деле плотник из бывших каторжан, да семейские1. Они свозили ему на быках брёвна и тёс, вырыли под столбы и погреб ямы. Всем миром сложили сруб, постелили полы, застеклили окна, по бокам которых повесили добротные ставни и украсили наличниками. Колька Рябой, что в соседней деревне живёт, подрядился и сложил печь. Над крыльцом смастерили крышу, подобно тем, что рисуют на теремах в книжках для детей. Её переднюю часть поддерживали, словно колоны, два бревна, на которых были вырезаны незатейливые узоры. С торца и по коньку так же пустили доску с резьбой. Бока огородили невысокими перилами. Живи и радуйся! А вокруг?!

Пётр Ильич не спеша прошёл в беседку. Две лавки, под навесом из досок долго были поводом для пересудов деревенских. Самые безобидные сводились к тому, будто бы «барин с жиру бесится». Ещё бы, некоторые поселенцы, что из каторжан, жили в избах, больше похожих на собачью конуру. Мастерили их из того, что под руку попадало. А Гуря Сомов с Вавилой и вовсе, землянки себе обустроили, больше на звериные норы похожие. Так и жительствуют в них со своими семействами…

Сегодня день обещал быть ясным. Звенел тишиной ещё прохладный воздух, наливалось и тяжелело рассветом небо, розовел его край на востоке. Высокие, угрюмые сопки, окружавшие деревню, медленно и грациозно представали на обозрение из утренних сумерек. Похожие на семейство гигантских ежей, они ещё томились сном, топорща на могучих спинах верхушки сосен. Оставляя в них белесые клочья молочной поволоки, живым покрывалом сползал вниз туман, заполнял собой низины и распадки, что могли стать ему недолгим укрытием от скорого солнца. Ещё немного, и выйдут на приспособленные под покосы луга мужики в исподних рубахах. Сшибая мокрыми, до самых колен, штанами росу, деловито зазвенят они косами, распугивая мелких птах и поднимая в воздух насекомых. Взорвётся ароматом запахов свежескошенная трава, полетят вместе с ней на землю небесного цвета васильки и жёлтые кувшинки купальницы…

«Словно и нет никакой войны!» – подумал вдруг Пётр Ильич с тоской и досадой, какая, поди бывает, лишь у азартом заражённых игроков в карточные игры, когда их разом лишают такой забавы или у людей, употребляющих, например, героин, как страдающий пристрастием к опию подпрапорщик Кузнецов, что встретился на пути ещё с русско-японской. Невольно Пётр Ильич вдруг представил себя в окопе, в форме и с наганом в руке, но тут же стряхнул с себя это виденье. Не тот он уже по фронтам бегать. С лихвой узнал, почём фунт лиха. И не так особо страшно от пуль и бомб, как тяжело изо дня в день выносить грязь, отсутствие всяческих удобств, вшей, ночной холод и скудную пищу… К тому же теперь он отец семейства: дети, жена хозяйство… На кого всё? Да и кто допустит такое?

С улицы послышались шаркающие шаги, скрипнула калитка, и во дворе возник Гришка. При виде Петра Ильича он встал, стянул с головы картуз и кивнул. Потом потоптался, оглянулся по сторонам и, словно что-то вспомнив, поприветствовал:

– Доброго утречка, Пётр Ильич!

Странный ритуал делал утро похожим на предыдущие. Петра Ильича так и подмывало спросить у Гришки, кого он ищет каждый раз во дворе? Чего рыскает взглядом?

Это был скуластый, с глубоко посаженными глазами мужик. Лицо его, почерневшее от ветров, морозов и корчмы2 было словно неживым. Худой как смерть, он был на полголовы выше Петра Ильича, но сутулость сводила на нет преимущество в росте. Одет, как и большинство поселенцев из каторжан, абы как. Рваный сюртук, на голое тело, был подпоясан бечёвкой. Мотня латаных и грязных штанов, свисала почти до самых колен. Хорошо хоть сапоги имел при такой жизни. Рыжие от пыли, они давно требовали ремонта из-за стоптанных до самой подошвы каблуков.

– И тебе не хворать, Григорий Васильевич! – ответил Пётр Ильич.

До Гришки было шагов десять, но даже с такого расстояния в прохладном и чистом воздухе Пётр Ильич различил терпкий запах табака-самосада, пота и гнилых зубов. Вернее сказать, их остатков. Но перегаром не несло, и то, ладно.

– Ну, я спойду?! – Гришка вопросительно глуповатым взглядом уставился хозяину в глаза.

– Так кто же тебя держит-то? – Пётр Ильич усмехнулся в усы, отмахиваясь от наседавших комаров. – Ступай!

Шаркая ногами и кряхтя, Гришка направился за дом, к хозяйству.

Этот угрюмый с виду мужик подрядился с утра приходить кормить и поить скотину и прибираться за ней. Ещё выгонял гусей. На самом деле, Петру Ильичу не в тягость работа по хозяйству была, да надо же как-то и Гришке пособить с хозяйством? Просто так денег дашь, разбалуешь. Вот и пусть батрачит… Хотя, нет-нет, да и взглянет Гришка недобрым, шальным взглядом исподлобья так, что внутренне содрогнётся всё. И Полина Андреевна это подмечала, а дети первое время и вовсе батрака боялись. По имени-отчеству Пётр Ильич величать Гришку стал недавно, и то лишь по утрам, да под настроение. Проявляя к мужику почтение, старался хотя бы таким образом донести до него, что тот есть человек, а не скотина, и уважает его он. Однако вскоре, как есть, выведет батрак его своей леностью или очередной глупостью. Так устроен. Будет Пётр Ильич сдержан, как всегда, однако назовёт уже бестолкового Гришкой или, того хуже, точно так же, как его дружки кличут – Дубиной. Однако батраку всё одно, как ни называй, не проймёт его. Одно ждёт, когда день закончится, да денег подкинут, чтобы корчмы купить или, на худой конец, той же бражкой разжиться. Этим и живёт.