– Грешен! – произнёс Пётр Ильич с лёгкой иронией. – Когда вас впервые увидел, пытался выразить свои чувства на бумаге…

– Подумать только! – восхитилась она. – У меня даже в мыслях не было, что вы имеете какие-то наклонности…

– Неужели я давал вам повод считать, будто до сих пор был чёрствой души человеком, не способным мечтать и предаваться фантазиям? – Пётр Ильич сделал вид, будто обиделся и шутливо надулся. – Вы просто этого не замечали.

Однако, на этот раз, в его голосе проскользнули нотки фальши. Он словно стал стесняться присутствия кого-то третьего, вслушивающегося в его речи, наполненные словами и чувствами о высоком.

– Ну да, – отвечала Полина с лёгкой грустью и немного насмешливо. – Мало ведь знаю вас ещё…

– Глядишь, и писать сподоблюсь, – предположил он неожиданно, и начал фантазировать: – Стану известным!

– Как Гёте? – гадала Поля с иронией в голосе.

– Берите выше! – воскликнул он шутливо. – Русский слог краше! Не чета басурманским. Это даже они признают! Я вообще так считаю, – супруг вдруг оживился и резко развернулся к ней на скамье вполоборота. Глаза его при этом загорелись и Пётр Ильич уже продолжил с каким-то детским задором и пылом, подобно сынишке, Коленьке, который для себя очередное открытие природное сделал. Увидел и поймал невиданную им доселе бабочку или сорвал какой цветок.

– Ну же! – подбодрила она его.

– А вот как прогресс дойдёт до того, что человек сможет быстро через океаны перелетать или наводить мосты через них, тогда, быть может, и язык на всей земле будет один, чтобы трудностей в общении не было, – заговорил он торопливо и мечтательно. – Возможно, наш, русский и станет той объединяющей силой для всего человечества!

– Полноте, вам, Пётр Ильич, мечтам предаваться! – отвечала она с грустью. – Детей бы обучить…

– Я знаю, трудно тебе, Полюшка, – проговорил он, изменившимся вдруг голосом и, незаметно для себя, переходя на модное нынче, доверительное общение и которого избегали они с супругой при детях и посторонних. – И по дому отчему истосковалась. Нет мне от тебя прощения…

– Да что ты такое говоришь? – Полина заволновалась, и взялась торопливо упрекать: – Как можешь так думать? О каком таком прощении каждый раз твердишь? Не надоело тебе?!

– Душа страдает, – признался, с тоской в голосе Пётр Ильич и вздохнул. – Чем старше становлюсь, тем сильнее эти мученья… Ничего с собой не могу поделать.

– Что было, то прошло! – сказала Полина строго. – Страданья твои только во вред здоровью и делу. Не занимай дурными мыслями голову! Не поможешь ими, а только хуже сделаешь! Живи настоящим, тем, что сейчас и что будет. Бог даст, и папеньку я ещё увижу, а ты братца своего, Николая Ильича! – Произнося имя деверя, Полина враз потеплела голосом. – Возмужал, поди… Важным стал.

При воспоминании о брате, Петра Ильича охватывала тоска. Судя по редким письмам, написанным, как всегда, со слов Николая рукой бывшей гувернантки, семидесятипятилетней Прасковьей Степановной, оставшейся после взросления детей при доме и ставшей выполнять обязанности экономки, брат справлялся с грузом дел, свалившимся на его плечи после ареста Петра и смерти родителя, абы как. Для управления доходными домами призвал из имения управляющего Солодуху, который дела ведёт архи плохо. Теперь ни в деревне от него нет толку, ни в городе, поскольку оказался шельмец охочий до женского полу и вина. Подозревать Прасковья Степановна стала, что теперь они на двоих с Иваном Алёнку, горничную, пользуют и понесёт она вскорости непременно при такой жизни. Николай Ильич, на пару с супружницей своей Ольгой Иннокентьевной, по заграницам продолжает разъезжать да дела компании решать вместо того, чтобы хозяйством заниматься. Медленно шло к упадку дело, оставленное отцом, ветшали имение и дом, что они в столице занимали. Доходные дома, без должного пригляду, тоже не приносят особой прибыли при таком отношении. Страдала от того бывшая нянечка и очень горевала о том, что Петра Ильича нету рядом. Это проскальзывало меж строк, написанных аккуратным, женским почерком. Ещё понял из этих писем Пётр Ильич, что братец его сильно поменялся характером и нравом. Он и без того бестолочем был, а теперь, набравшись в швейцариях и германиях разных пошлых привычек и вовсе про мораль забыл. Чаще режут слух непристойные словечки, которыми он стал украшать свою речь при общении, а иной раз Прасковья Степановна находит по дому открытки заграничные с обнажёнными девицами…