Писатели и художники на Лазурном Берегу Франции Наталья Дасте

Редактор Елизавета Ульянова

Корректор Ольга Рыбина

Дизайнер обложки Вера Филатова

© Наталья Дасте, 2025

© Вера Филатова, дизайн обложки, 2025

ISBN 978-5-0065-5545-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Ему сказали, что она приехала, и он помчался в Ниццу.

Маяковский, щёголь и франт, одетый с иголочки, в сером брючном костюме и атласном жилете, в шляпе и ботинках на толстой подошве, купленных в Германии, «крепких, как сама Россия», был не похож на того горлана-главаря в жёлтой блузе, каким он был ещё десять лет назад.

Путешествовать он любил. Путешествия заменяют книги, говорил он. Особенно ему нравились Берлин и Париж. Там он покупал себе элегантные костюмы и белоснежные сорочки, модные галстуки и кожаные перчатки, а духи и шёлковое бельё – Лиличке. «Привези машинку, хочу Рено», – мурлыкала она. Конечно, он купит ей машину. Но только после Ниццы.

В Париже шёл дождь. На такси он подъехал к ресторану «Ла Куполь». За рулём сидел русский эмигрант. Их много теперь тут. Он не стал поддерживать разговор, молчал всю дорогу.

Маяковский любил ресторан «Ла Куполь» и, когда бывал в Париже, всегда обедал здесь. Вошёл, поднял голову и в который раз внимательно посмотрел на стеклянную крышу в форме купола. Марк Шагал расписал такой же в Оперном театре. Маяковский знал, что Шагал не любил его стихи, предпочитал «слащавую» лирику Есенина. Но его это не трогало. Он всем желал «шагать, как Шагал».

Засунув руки в карманы и не глядя по сторонам, поэт прошёл в дальний угол ресторана и сел за квадратный столик.

Кормили здесь хорошо, устрицы всегда были свежие. Маяковский предпочитал виски «Белая Лошадь» и мог за разговором выпить бутылку.

Здесь часто можно было встретить знакомых. Граф Алексей Толстой, крупный, важный, до отъезда в Россию часто ужинал в «Ла Куполь». Эльза Триоле, сестра Лилички, приходила вместе со своим prince charmant, поэтом-коммунистом Луи Арагоном.

И живой, общительный, прекрасно говоривший по-французски Исаак Бабель. Часто в окружении друзей – и французов, и русских эмигрантов.

«Жить во Франции в смысле индивидуальной свободы превосходно, – говорил он. – Но оставаться во Франции я не хочу, тоскую по ветру больших мыслей и больших страстей». Наверное, Бабель уехал, давно его не видно. Маяковский посмотрел на посетителей. В прошлый раз он видел здесь Ивана Бунина: худой и элегантный, он был в ресторане с красивой женщиной, женой, наверное. Кажется, он его не видел, а может, сделал вид. Но руки бы ему не подал, это ясно. Маяковский помнил, с каким отвращением Бунин смотрел тогда, в 1921-м, в Москве на него – молодого, лохматого, громкого, когда он, «поэт революции», подсел к Ивану Алексеевичу за стол и стал есть из его тарелки.

«Ну смешно, ну эпатаж. Господин Бунин этого не понял. Сейчас он, Владимир Владимирович Маяковский, другой, совсем другой».

Он отодвинул тарелку с недоеденным бифштексом. Аппетит пропал. Маяковский встал и сделал знак официанту. Надо ехать. Его ждут в Ницце. Знакомых никого не встретил, и это его обрадовало.

Ниццу он любил. Он и Крым называл «Красная Ницца» – такое же море, такие же горы. И чистый, прозрачный воздух.

В Ницце многие русские останавливались в русском пансионе. Маяковский поселился в гостинице, там, где в своё время бывали Герберт Уэллс, Эрнест Хемингуэй и Скотт Фицджеральд. В прошлый раз он всё до последнего франка проиграл в Монте-Карло. Так было весело, увлёкся. Потом пришлось одалживать тысячу франков у знакомого художника. Вернувшись в Москву, написал стихотворение, в котором заклеймил капиталистов, как воров, и назвал всех, кто бывает в казино, «поганенькими монтекарликами». Хорошо на этом заработал, оправдал поездку.

Как бы он хотел говорить на иностранных языках! Как ему этого не хватало! По-немецки ещё кое-как он объяснялся, а по-французски не мог сказать ни слова. Эльза, сестра Лили, помогала ему.

Несколько лет назад он был в Америке. За три месяца объездил её всю. У него была прелестная молодая переводчица. Элли Джонс, русская эмигрантка. В России её звали Лиза Зиберт. Она говорила на иностранных языках, увлекалась музыкой, искусством, модой. Её семья из обрусевших немцев покинула Россию в 1917 году, Лиза осталась, работала в Американской благотворительной организации.

Вышла замуж за друга, с которыми вместе работала, и когда организация прекратила свою деятельность в России, уехала в Нью-Йорк. Там поменяла имя и фамилию – стала Элли Джонс.

В Нью-Йорке Маяковский встретил старого друга Давида Бурлюка, художника, поэта и издателя.

Давид Бурлюк, «отец русского футуризма» и мастер русского авангарда, был наставником молодых художников и поэтов в Москве. Он помогал им в трудные годы, в том числе деньгами. Студенты на вечеринках хором скандировали его короткий стих, что когда ты «…молод, молод, молод, в животе чертовский голод».

Маяковский помнил эпатажный образ Давида в 1920-м: монокль, стеклянный протез в пустой глазнице, бисерная серёжка в ухе и длинный сюртук. В Нью-Йорке же Давид изменился. Теперь Маяковский увидел в нём солидного предпринимателя, успешного художника и уверенного в себе американского буржуа.

Когда Дэвид представил Маяковскому Элли, та была в разводе и жила одна. Элли должна была сопровождать поэта в поездках по Америке.

Худенькая, высокая. Тёмная шевелюра обрамляла бледное изящное лицо с ясными глазами, доверчиво смотревшими на него. В неё нельзя было не влюбиться, и он влюбился. Они ходили, держась за руки, по улицам Нью-Йорка, обнимались в такси, лежали на траве в Центральном парке, слушали джаз в барах, смотрели мюзикл на Бродвее. Он много выступал, читал стихи и резал воздух рукой в такт своим сложным стихам.

Маяковский упивался свободой. «Эй, вы! Небо! Снимите шляпу! – хотелось крикнуть. – Я иду!» Три месяца они прожили вместе. Элли была такая хрупкая, лёгкая. Такая бархатная. Он иногда носил её на руках по комнате и вдыхал аромат её волос, губ, всего молодого тела. «Я с тобой безукоризненно нежный, не мужчина, а облако в штанах», – смеялся он, цитируя свою поэму.

Он уезжал, и Элли поехала провожать его. Смотрела, как он шёл к огромному кораблю, что увезёт его в Европу. Вот оглянулся в последний раз и исчез из вида.

Когда Элли поняла, что ждёт ребёнка, сообщила Давиду, тот обещал дать знать Маяковскому, соблюдая необходимую осторожность. Маяковский прислал шутливую телеграмму, и Элли поняла: он знает.

Жизнь продолжалась без него. Новорождённой девочке дал имя муж, с которым не жила, но не развелась. Никто не знал, что Helen Jones, американская гражданка, – дочь Маяковского, советского поэта, певца революции.

Они обменивались редкими письмами и телеграммами. Маяковский сумел скрыть свою американскую любовь от всех, и главное – от Лили.

Сестра Ольга была в курсе его отношений с Элли Джонс, и вся переписка шла через неё. Никто не должен был знать, что у брата, известного пролетарского поэта, есть американская дочь, а её мать – эмигрантка, уехавшая из России.

Прошло три года. Элли очень хотела увидеть Маяковского и показать ему дочь. Она решила встретиться с ним на Лазурном Берегу во время отпуска.

Я представляю огромный трансатлантический лайнер, где в крошечной каюте второго класса, на узкой кровати, прикрученной к полу, чтобы не раскачивалась при шторме, спит Элли, молодая мама, вместе с трёхлетней дочкой. В каюте жарко, обе в одних трусиках. Девочка часто просит пить, и она поит её из маленькой детской бутылки. И пьёт сама. Скорее бы утро.

Утром они выходят на палубу. Ветер развевает густую шевелюру Элли, поднимает полы плаща и развязывает ленточки под подбородком, которые держат шапочку Хелен.

«Ты скоро увидишь папу», – и Элли целует дочку.

«А я увижу мою любовь», – думает она.

Элли садится в свободный шезлонг, берёт на руки Хелен, закутывает её пледом. Девочка прикрывает глазки, а мама смотрит на океан. «Скорей, скорей», – торопит она волну. Ещё ночь в душной каюте без окна; потом день, и ещё ночь, и ещё – и они встретятся. Большой корабль прыгает по волнам, как детская игрушка в ванне, наполненной пеной. А голубое безмолвие вокруг не мешает думать, вспоминать, мечтать. «Что его держит в России? – размышляет она. – Слава, известность или Лиля?»

Мама с дочкой проводят ночь в гостинице в Гавре. Под ногами – твёрдая французская земля, а им кажется, что стены качаются; кровать плывёт, и волны ночи захлёстывают номер, как только они закрывают глаза.

Утром Элли надевает серое платье и укладывает волосы так, как она видела во французском журнале Vogue, который кто-то оставил в номере. Хелен в синем костюмчике терпеливо ждёт маму. Они берут такси до вокзала, затем покупают билет на поезд Гавр – Ницца с пересадкой в Париже. В Париже идёт дождь. Вагон второго класса заполняется молодыми французами и француженками, они громко переговариваются, смеются; одни выходят на остановках, другие заходят. Элли, закрыв журнал, рассматривает молодых женщин. Они одеты очень просто, но элегантно. На каждой браслеты, серёжки, косыночки. Хелен, свернувшись калачиком, поджав ножки, спит, прижавшись к Элли. Поезд бежит на юг. За окном мелькают высокие пальмы, ярко-зелёные газоны, цветы на обочине, и наконец появляется синяя полоса моря.