ПЕСОК В ЖЕРНОВАХ: ИЗ ГРЯЗИ Гастон Д'Эрелль

Холод. Липкий, пронизывающий, заползающий под рваную дерюгу, служившую одеялом. Алексей открыл глаза, и мир уперся в него грязно-серой, заплесневелой стеной. Не потолок – низкий, прогнивший настил, по которому с тихим шорохом передвигались тени. Крысы. Запах ударил в ноздри, спрессованный, густой: вонь немытого тела, кислятина испорченной похлебки, прель, влажная земля и что-то еще… сладковато-гнилостное. Смерть.

Он вдохнул резко, и спазм пронзил грудь, вырвав хриплый, беззвучный кашель. Каждый мускул ныл, кости словно были вывернуты и вставлены обратно не туда. Голова раскалывалась, пульсируя в висках тупой, неумолимой болью. Где он? Больница? Авария? Последнее, что помнил – резкий свет фар, визг тормозов… а потом – эта грязь. Эта вонь.

Он попытался приподняться на локтях. Тело не слушалось, слабость валила обратно. Руки… худые, грязные, с ободранными костяшками и вросшей под ногтями черной землей. Не его руки. Он смотрел на них, не понимая. Эти руки знали только тяжесть, мозоли, боль. Чужая память, как грязный паводок, хлынула в сознание, сметая его собственные обрывки.

Имя: Лекс. Лекс-сын-Марка. Крепостной. Собственность Барона Годрика из Чернотопья. Возраст: шестнадцать зим. Болезнь… лихорадка? Или побои? От управителя Бориса… да, Борис. Толстый, потный, с плетью…

Алексей (Лекс?) застонал, схватившись за голову. Не просто память – это было его прошлое теперь. Унизительное, беспросветное. Он был никем. Меньше, чем никем. Грязь под сапогами рыцаря. Живой инструмент. Он – крепостной крестьянин в каком-то богом забытом уголке жестокого, фэнтезийного мира.

С трудом перекатившись на бок, он оглядел свое «жилище». Землянка. Грубо выкопанная яма, накрытая жердями и дерном. Пол – утоптанная, влажная земля. В углу – груда соломы, на которой он лежал. Рядом – пустая деревянная миска с остатками какой-то мутной жижи. Другой угол занимала груда тряпья – там, судя по всему, спали остальные. Сколько их? Память подсказывала: отец – Марк, молчаливый и сломленный; мать – Арина, вечно кашляющая; младшая сестренка – Катя, худющая, с большими испуганными глазами. И брат? Старший брат… Яков. Память о Якове была острой, как нож: его забрали в солдаты год назад. Больше вестей не было. Скорее всего, мертв.

На улице, за низким входом, прикрытым гнилой рогожей, слышалось мычание скотины, резкий окрик, плач ребенка. Рассвет. Значит, скоро на работу. Ужас, холодный и тошный, сжал горло. Работа. Бесконечная, каторжная. Поле. С восхода до заката. Гнуть спину под плетью управителя или под взглядом рыцаря-надсмотрщика.

Скрипнула рогожа. В землянку, сгибаясь, вошел мужчина. Высокий, но ссутулившийся, с лицом, изборожденным морщинами и безысходностью. Марк. Отец. Его глаза, тусклые и усталые, встретились с взглядом Алексея.

«Очнулся», – хрипло произнес Марк, без тени радости. Просто констатация факта. «Слава Тьме, не помер. Борис уже лютует. На ноги, Лекс. Держись. Не дохни.»

Алексей хотел что-то сказать. Спросить. Завопить: «Кто я? Что это за место?» Но язык не повиновался. Только слабый стон вырвался из пересохшего горла. Марк бросил ему кусок черствого, заплесневевшего хлеба.

«Жри. Силы нужны.»

Хлеб был твердым, как камень, и горьким от плесени. Алексей грыз его, чувствуя, как крошки царапают горло. Силы… Какие силы? Тело было пустым сосудом, наполненным только болью и страхом. Он дополз до деревянного ушата с водой у входа. Вода была мутной, с плавающими соринками. Он зачерпнул горстью, с жадностью глотнул. Жидкая грязь. Но пить хотелось невыносимо.

В землянку протиснулась женщина – Арина. Кашель сотрясал ее худое тело. Она кивнула Алексею, в ее глазах мелькнуло что-то вроде облегчения, но тут же погасло, задавленное привычной апатией. За ней, прячась за материнскую юбку, заглянула Катя. Глаза-блюдца, полные немого ужаса.

«Вставай, сынок,» – прошептала Арина, снова закашлявшись. «Борис… он сегодня злой. Не дай повода.»

Повода? Само существование здесь было поводом для побоев. Алексей (Лекс!) поднялся. Мир поплыл перед глазами. Он схватился за сырую стену землянки, чтобы не упасть. Ноги дрожали. Каждое движение отзывалось болью в мышцах, которые он не помнил, чтобы у него были. Он вышел наружу.

Утренний воздух был свеж, но не чист. Его пропитывали запахи навоза, дыма и немытого человечества. Деревня… скопление жалких, покосившихся лачуг и землянок, утопающих в грязи. Люди – тени в лохмотьях, с потухшими глазами, молча бредущие к краю поселения, где начинались бескрайние поля Барона Годрика. Серое небо низко нависло над серой землей. Ни цвета, ни надежды.

В центре, у колодца с тухлой водой, стоял Борис. Управитель. Толстый, как боров, с багровым лицом, потным и злым. На поясе – короткая, но толстая плеть с узлами. Рядом с ним – двое подручных, таких же тупых и жестоких, с дубинами.

«Шевелитесь, твари!» – рявкнул Борис, и его голос, хриплый от утреннего хмеля, заставил людей вздрогнуть и ускорить шаг. «Солнце встает, а вы, сволочи, еще сопли жуете! Урожай сам себя не соберет! Марк! Твой выродок очухался? Пусть тащится, а не сдохнет – его долг еще не отработан за лечение!»

Марк молча кивнул, толкнув Алексея вперед. Лечение? Какое лечение? В памяти всплыли смутные образы: Борис, плюющий в лицо, и пинки сапогом в бок. «Лечение от лени», – усмехнулся он тогда.

Алексей поплелся за отцом, спотыкаясь о корни и кочки. Поле. Черная, тяжелая земля, уходящая к горизонту. Бесконечные грядки, которые нужно было полоть. Скрюченные спины крестьян, движущиеся как заведенные механизмы. Тишина, нарушаемая только хриплым дыханием, редкими окриками надсмотрщиков да криками воронья, кружившего в поисках падали или ослабевшего.

Алексей встал на колени в холодную грязь. Его пальцы, еще не огрубевшие до состояния дерева, как у других, начали выдергивать сорняки. Каждое движение требовало невероятных усилий. Земля липла к рукам, забивалась под ногти. Солнце, пробившись сквозь серую пелену туч, начало припекать. Пот смешивался с грязью, заливал глаза. Голод, неутоленный жалким куском хлеба, сводил желудок спазмами.

Рядом, метрах в десяти, работала семья. Старик, его сын и невестка. Старик споткнулся и упал лицом в грязь. Он закашлялся, пытаясь подняться. Борис, проезжавший верхом на тощей кляче вдоль поля, заметил это.

«Ага! Разлегся, старый пес?» – гаркнул управитель, подъезжая. «Думаешь, барин кормит тебя за красивые глаза? Вались!»

Старик, дрожа, пытался встать. Его сын бросился помогать. Борис свистнул. Один из подручных подошел и без лишних слов врезал старику дубиной по спине. Тот вскрикнул и снова рухнул.

«Папа!» – закричал сын, бросаясь к отцу.

«А, бунтарь?» – заухмылялся Борис. «Показать, кто здесь хозяин!»

Подручный замахнулся дубиной на сына. Алексей, не думая, вскочил.

«Оставьте его!» – крикнул он, голос сорвался на хрип. «Он же просто помогает!»

Мгновенная тишина. Все замерли. Даже вороны замолчали. Сотни глаз уставились на Алексея – испуганных, недоумевающих, осуждающих. Нарушение главного правила: Не высовывайся. Не обращай на себя внимания.

Борис медленно повернул лошадь. Его жирное лицо расплылось в злобной усмешке.

«О-о-о!» – протянул он с фальшивым удивлением. «Герой объявился! Лекс-сын-Марка! Очухался и сразу умничать!» Он слез с лошади, тяжело ступая по грязи, и подошел вплотную. От него несло перегаром и потом. «Ты мне правила объяснять будешь, грязь?»

Алексей почувствовал, как ноги подкашиваются от страха, но что-то внутри, чужое и свое одновременно, заставило его не отводить взгляд. Это «что-то» было дикой, неконтролируемой яростью от несправедливости, от этого ада.

«Он старый…» – попытался сказать Алексей, но Борис не дал договорить.

Плеть свистнула в воздухе и со всей силы врезалась Алексею в плечо. Боль, острая и жгучая, пронзила тело. Он вскрикнул, согнувшись.

«Старый?!» – орал Борис, брызгая слюной. «Он – собственность барона! Как и ты! И я решаю, когда он работает, а когда дохнет! Понял, тварь?!»

Вторая плеть пришлась по спине. Третья – по ногам. Алексей упал в грязь, свернувшись калачом, пытаясь защитить голову. Удары сыпались градом. Каждый приносил новую волну огненной боли. Он слышал смех подручных, хриплое дыхание Бориса, тихие всхлипы Кати где-то вдалеке.

«Вот тебе лечение, щенок! От бунтарства!» – рычал управитель, нанося удар за ударом. «Знай свое место! Ты – грязь! Ты – ничто! Твоя жизнь – копейка! Помни это!»

Наконец Борис остановился, тяжело дыша. Плеть была липкой от крови – Алексеевой крови.

«Работать!» – проревел он на всю деревню. «Все! А этого… пусть полежит. Подумает о своем поведении. И чтоб харч ему сегодня никто не давал! Поняли?!»

Крестьяне, не глядя на Алексея, покорно вернулись к работе. Глаза опущены в землю. Ни сочувствия, ни гнева. Только страх и… осуждение? Навлек беду. Высунулся. Сам виноват.

Алексей лежал лицом в грязи. Боль пылала на спине, плечах, ногах. Физическая боль была ничто по сравнению с болью душевной. Унижение. Беспомощность. Осознание полной, абсолютной ничтожности. Он был вещью. Его можно было бить, морить голодом, убить – и никто не пикнул бы. Никто.

Слезы жгли глаза, смешиваясь с грязью на лице. Но это были не только слезы боли. Это были слезы ярости. Глухой, бессильной, но чудовищной ярости. Он сжал кулаки, впиваясь пальцами в липкую холодную землю. Я не могу так жить. Мысль пронеслась, как молния, ослепляя. Я не могу!