И тут он почувствовал. Слабый, едва уловимый импульс. Тепло. Сконцентрированное в центре ладоней, там, где грязь въелась в кожу. Тепло, пытавшееся пробиться сквозь холод и боль. Магия? Тот самый мизерный дар, упомянутый в чужих воспоминаниях? Дар, который едва мог согреть руки в лютый мороз? Сейчас он был похож на крошечную искру в кромешной тьме. Ничтожный. Бесполезный.

Но он был. Его.

Алексей прижал ладони к холодной земле. Искра тепла погасла, задавленная болью и отчаянием. Но осознание осталось. Он был здесь. Он был Лексом, крепостным крестьянином. Но внутри горела чужая душа – душа Алексея, который знал, что мир может быть другим. Который не мог принять эту участь. Который только что вкусил всю горечь бесправия и возненавидел ее всеми фибрами своего существа.

Он поднял голову, с трудом отлепив щеку от грязи. Перед глазами проплывали лица: злобная рожа Бориса, испуганные глаза Кати, сломленная спина отца, безликая толпа крестьян, молча принявших его избиение. И бескрайнее серое поле – символ его рабства.

Я не могу так жить. Мысль уже не была криком. Она была клятвой. Тихой, но железной. Шепотом, прозвучавшим в глубине его избитой души. Я не могу. Я не буду.

Тепло в ладонях погасло окончательно. Оставив только ледяной огонь ненависти в груди и вкус грязи на губах. Пробуждение завершилось. Он осознал, где находится. Кем он стал. И первая искра бунта, посеянная болью и унижением, начала тлеть в кромешной тьме его нового существования. Искра, которой суждено было разгореться в пламя, способное спалить этот прогнивший мир дотла. Или сжечь его самого.

Боль была его новым одеялом. Она обволакивала его всю ночь, липкая и жгучая, не давая забыть ни на секунду о плетях Бориса. Алексей лежал на боку, боясь пошевелиться, чтобы не разбередить рваные раны на спине и плечах. Каждое дыхание отдавалось ножом в ребрах. В землянке пахло кровью, гноем и безысходностью.

Рассвет пробивался сквозь щели жердей. Марк и Арина уже поднялись, двигаясь в полутьме как призраки. Катя прижималась к Алексею, ее худенькое тельце дрожало.

«Лекс?» – прошептала она, едва слышно. «Тебе очень больно?»

Алексей хотел ответить, сказать что-то успокаивающее, но из горла вырвался лишь хрип. Он кивнул, прижавшись лбом к влажной соломе. Больно. Унизительно. Бессмысленно.

«Вставай,» – прозвучал над ним голос Марка. Тон был ровным, безжалостным. «Борис не примет болезнь в оправдание. Работать надо.»

Арина молча подошла с тряпкой и деревянной плошкой с мутной жидкостью – отваром какой-то горькой травы. Она начала осторожно промокать запекшуюся кровь на его спине. Алексей стиснул зубы, чтобы не закричать. Каждая прикосновение было пыткой.

«Спасибо,» – прохрипел он.

Арина ничего не ответила. Ее лицо оставалось каменным. В ее глазах читалось лишь одно: Не дай повода снова. Ради всех нас.

Повода… Как будто он его искал! Как будто защитить старика – преступление! Ярость, черная и густая, подкатила к горлу. Он проглотил ее, как ком грязи. Бесполезно. Сейчас – бесполезно.

Он встал. Мир закачался, ноги подкосились. Марк схватил его под локоть, грубо, но удерживая. «Держись. Иди.»

Выход наружу был новой пыткой. Свет резал воспаленные глаза. Каждый шаг отзывался болью во всем теле. Он был одет в ту же рваную рубаху – корявые запекшиеся пятна крови на спине и плече бурыми коростами. Крестьяне, уже кучковавшиеся у колодца, бросали на него быстрые, испуганные взгляды и тут же отводили глаза. Ни слова сочувствия. Ни намека на солидарность. Только страх – перед ним, как перед носителем беды, и перед Борисом. Алексей почувствовал себя прокаженным.