– А, что? – очнулась она от дрёмы. – Ах, оставьте, пожалуйста, меня в покое… нечего канителиться.

– Я перелезаю. Хочу побыть на улице.

Она промолчала. Он накинул на себя халат, вышел и сел на крыльцо. Долго сидел, смотря на мерцающие звёзды; вечерняя прохлада попадала в грудь, но она не приносила желаемого облегчения. Так вот сидел и с обидой вспоминал, как она сказала: «Нечего канителиться». Разве он её не любил, а она: "нечего канителиться". Так взяла и сказала, не подумав о том, что у него появится чувство боли от слов: "Был у меня один, по утрам любил меня". «Она же должна была понять, что ему больно, – думал он, – женщина же, нетрудно понять». И чем больше он размышлял над этим, тем сильней обида закипала у него в груди и слёзы набегали на глаза.

Маша долго лежала с закрытыми глазами, думая, что надо решиться сейчас порвать – встать и уйти. Но ещё сомневалась. Она к нему привыкла, и он очень хорошо относился к ней. И будет ли будущий муж к ней так относиться? А может, не сложится жизнь… И ей стало жалко себя и его, и этой жизни. Она расплакалась. Потом приняла решение. Встала, оделась, открыла шкаф, захватив в узелке зимнее, вышла. Он сидел, даже не повернулся на скрип двери. Она обошла его. Встала на нижнюю ступеньку крыльца, упёрлась взглядом в его лицо. Потом наклонилась, поцеловала его в лоб и губы.

– Я тебе ничего не должна?

– Нет, – сказал он отрешённо.

– И всё на мне моё?

– Да.

– Как бы тебе тяжело ни было, ты не захочешь меня видеть?

– Да.

– Тогда прощай.

Она пошла, не оглядываясь. Он понял, что всё между ними кончено, и у него всё-всё заколыхалось в груди. Стало обидно оттого, что она ушла и никогда не придёт. Жалость к себе и к ней, обида за неудавшуюся их любовь заполнили его, он готов был заплакать, но грустно усмехнулся, вздохнул, встал и, глядя вслед уходящей женщине, недоступной для него, сказал:

– Вот и жизнь вся.

Поклонился ей вслед низко – до земли.

Где-то вдали, словно о его неудавшейся жизни, заскулил пёс. Этим воем он резанул по сердцу. Илья Васильевич обессиленно опустился на ступеньку крыльца, прижав руку к сердцу. А в саду заливался соловей, призывая свою подругу к соитию. Илья Васильевич усмехнулся: что бы ни случилось с ним, а жизнь продолжается. И по его лицу скатилась одинокая слеза.

НА КОНЧИКЕ ПЕРА

Иван Иванович сидел за стеной, всё пытаясь дописать рассказ, думая при этом: «Ну когда же появятся необходимые слова? Ведь они должны появиться! И он это почувствует, и слово за словом, как у каменщика – кирпич к кирпичу, лягут они, и он построит своё здание. Уж он так расскажет о жарком факте, что в грустном повествовании выжмет слезу, а в весёлых местах читатели будут смеяться. Пусть они только появятся. Уж он это сможет!»

Он слышал, как в комнате за стеной жена что-то говорит сыну. «Когда она умолкнет?..» Её голос раздражал его. Несколько часов назад они так поссорились, что она гневно выпалила: «Кому нужны твои паршивые рассказы и кто их будет читать? Ты лучше о семье позаботься. Лучше нас одевай!» А он оправдывался: «Я делаю всё возможное, мы живём лучше многих». – «Какое мне дело до многих?! Ты только и можешь что сидеть за листком бумаги. И вообще, я не вижу богатств. У нас в доме, как у всех. А вот подружка моя кредит взяла да мебель такую отхватила!.. Евроремонт делает. И твой друг-фермер себе дом какой отгрохал». – «Да, у них есть всё, но нет того, что есть у нас, у меня». – «Твои личные богатства мне не нужны».

Он хотел сказать, что она нужна ему, что без литературы он теперь не жилец, что это сильнее водки, наркотиков. Что тот, кто выпил стакан литературной славы, навечно согнётся над листом бумаги.