Обычно Хефрен говорил резко, отрывисто – голос командира, привыкшего, чтобы его слушались. Но стоило заговорить об Исидоре, и его слова становились тихими, почти шёпотом, словно её имя было священной молитвой, которую нельзя осквернить громким звуком.

Когда Тахмурес впервые осознал, что между его сестрой и лучшим другом пробежала та искра, первой его реакцией был гнев.

Как старший брат, он хотел защитить Исидору – от чего угодно, даже от собственных чувств. Потом пришло холодное понимание: она – принцесса крови, дочь самого фараона, а Хефрен, пусть и сын доблестного военачальника, пусть и сам заслуживший пост командующего «Стрелы Монту», – всего лишь воин. Их миры были разделены пропастью, которую не перейти даже самой чистой любви.

Но затем, когда буря эмоций утихла, наследник понял главное: Хефрен скорее вонзит клинок себе в сердце, чем позволит хотя бы тени сомнения упасть на честь принцессы. Его преданность была безгранична, его чувства – жертвенны. И в этом осознании было что-то трагически прекрасное – они любили друг друга, но сама судьба сплела для них петлю, из которой не было выхода.

А теперь, глядя на друга, стоящего под палящим солнцем с пустым взором, Тахмурес чувствовал беспомощность.

Что он мог сказать? Какие слова утешения найти?

Он подошёл ближе и молча положил руку на плечо Хефрена. Тот вздрогнул, словно вернувшись из далёких миров, и встретил его взгляд.

– Стреляй, – просто сказал Тахмурес.

Хефрен замер на мгновение, затем резко вскинул лук, натянул тетиву – и выпустил стрелу.

Она вонзилась в мишень ровно в то же место, куда попала последняя стрела принца. Ни слова не было произнесено. Но в этом молчании было больше понимания, чем в тысяче речей.

***

В полумраке святилища, где воздух был густ от дыма мирры и ладана, главный жрец Тота Уджагорует совершал вечернее воскурение. Пламя масляных светильников трепетало, отбрасывая дрожащие тени на лик каменного бога с головой ибиса. Жрец протяжным голосом читал священные тексты, его пальцы осыпали подножие статуи благовониями, когда из темноты бесшумно возник верный слуга.

Пригнувшись, словно тень, слуга приблизился к жрецу и коснулся его уха горячим шёпотом:

– Она здесь.

Уджагорует едва заметно кивнул, не прерывая ритуала, а слуга растворился в сумраке так же тихо, как и появился.

Лишь когда последний клуб дыма вознёсся к потолку, жрец отступил от алтаря и направился к потайной двери за статуей Тота – неприметной, скрытой в резных складках каменных одеяний бога.

Тайная комната была крошечной, освещённой лишь одним светильником, чадившим в углу. Здесь уже ждала Небет, закутанная в тёмную шаль, скрывавшую её лицо. Лишь когда дверь захлопнулась, она откинула капюшон, и в слабом свете пламени блеснули её хищные глаза.

– Фараон решит построить храм Тота в Буто, – прошептала она, не тратя времени на приветствия. – Я уже посеяла эту мысль в его сознании. Но он может пожелать вопросить самого бога, как делал это перед свадьбой Камоса и Исидоры. Если спросит – ты должен подтвердить: Буто избран самим Тотом.

Жрец медленно скрестил руки на груди.

– Почему именно Буто? – спросил он, и в его голосе звучала не просто осторожность, а холодный расчёт.

Небет усмехнулась, и её губы, тронутые пурпурной краской, изогнулись в улыбке, лишённой тепла.

– Ты должен знать лишь свою часть игры, Уджагорует. Если кого-то раскроют, он не увидит всей картины – лишь крошечный кусочек мозаики.

Она сделала шаг ближе, и светильник отбросил её тень на стену – огромную, искажённую, похожую на силуэт крылатой богини возмездия.

– Буто, жрец. Буто.