На берегах реки рыбаки, сгорбленные и загорелые, забрасывали сети в мутные воды. Их голоса, хриплые от утреннего кашля и привычки спорить с судьбой, разносились над рекой. Одни вытаскивали улов, блестящий чешуёй под солнцем, другие чинили лодки, проклиная сгнившие верёвки. Запах рыбы, тины и мокрого дерева смешивался с дымком первых костров.

В мастерских ремесленников уже стучали молотки. Гончары крутили глиняные круги, их пальцы, ловкие и покрытые засохшей грязью, лепили кувшины и чаши, которые позже украсят дома знати. В соседней мастерской медник плавил металл, а его подмастерье, щурясь от едкого дыма, раздувал меха. Где-то дальше ткачихи тянули нити на станках, их быстрые руки создавали полотно, которое, быть может, однажды наденет сама царица.

На рынках уже шумела жизнь. Торговцы раскладывали товары: тут и корзины с финиками, и гроздья винограда, и связки лука, пахнущие остро и свежо. Старуха в выцветшем платке торговалась за кусок ткани, а рядом мальчишка-раб тащил тяжёлый кувшин с маслом, потея и кряхтя. В воздухе витали ароматы свежего хлеба, который только что вынули из глиняных печей, и жареного мяса – где-то уже готовили еду для первых голодных покупателей.

По улицам сновали служанки с кувшинами на головах, направляясь к колодцам. Их смех и пересуды нарушали утреннюю тишину. Дети, ещё не задавленные работой, играли в тени домов, бросая камешки и крича что-то на своём, понятном только им языке.

А вдали, на дороге, ведущей к дворцу, уже выстроилась вереница просителей. Чиновники с папирусами в руках, крестьяне, пришедшие жаловаться на сборщиков налогов, торговцы, надеющиеся получить разрешение на поставки во дворец. Все они терпеливо ждали, когда стража пропустит их внутрь – но ворота пока оставались закрыты.

Мемфис жил.

Он не знал, что этой ночью в его стенах решались судьбы, что чьё-то сердце было разбито, а чьи-то планы – приблизились к осуществлению. Для города это был просто ещё один день, такой же, как сотни до него.

Солнце поднималось выше, и жизнь продолжалась.

Граница между шумящим Мемфисом и дремлющим дворцом была тонкой, как лезвие бронзового ножа. Здесь, в полумраке у дальней калитки, ведущей к Нилу, царила зыбкая тишина, нарушаемая лишь шёпотом воды да редкими криками птиц.

Но в этой тишине зрел заговор.

Изящная женская фигура, закутанная в полупрозрачную шаль цвета ночного неба, прижалась к каменной стене. Это была Небет – любимая наложница фараона, чьи тонкие пальцы сжимали свернутый папирус. Её глаза, холодные и пронзительные, как кинжалы, впились в худощавого гонца, стоявшего перед ней.

– Ты ещё ни разу не подвёл меня, – прошептала она, и в её голосе звенела сталь. – Но если вдруг оступишься…

Она не договорила, лишь провела пальцем по горлу – жест, понятный без слов.

Гонец, юркий и тщедушный, с лицом, загоревшим до черноты, нервно сглотнул.

– Лично в руки Джаруку. Понял.

– Не просто понял – запомни, – её шёпот стал ещё тише, но от этого лишь страшнее. – Если кто-то перехватит записку… ты её проглотишь. Или умрёшь.

Он кивнул, судорожно сжав папирус в потных ладонях, и в следующий миг исчез за калиткой, словно тень, растворившаяся в утреннем тумане.

Небет осталась стоять, прислушиваясь к его удаляющимся шагам. Где-то вдали уже слышались голоса служанок, спешивших к колодцу.

Заговор ширился. Как ядовитый плющ, он уже оплетал трон фараона, готовясь задушить его в своих цепких объятиях.

***

На раскалённых песках близ дельты Нила, кочевало племя, чьё имя наводило ужас даже на других нубийцев. Их вождя звали Малкаэль, что на их наречии означало «Тот, кто не гнётся».