– Жрецы знают волю небес… Они выберут день…

– И как прекрасно, что ты доверил это им, – продолжала Небет, её губы почти касались его уха. – А ещё… ты говорил о храме Тоту…

– Да… – пробормотал фараон, его сознание уже плыло в предрассветных снах. – Но я ещё не выбрал город…

Небет замерла на мгновение. Затем, убедившись, что его веки сомкнулись, а дыхание стало глубоким и ровным, она наклонилась ещё ближе.

– Буто… – прошептала она, и слово это повисло в воздухе, словно заклинание. – Храм Тоту должен быть построен в Буто… в Дельте Священной реки…

Фараон не ответил. Но в ту же секунду его пальцы слегка дрогнули – то ли от последнего проблеска сознания, то ли от вещего знака богов.

Небет откинулась на подушки, её глаза блестели в темноте.

Дело было сделано.

А за стенами дворца, в ночи, уже зрели тени будущих событий.

***

Луна, холодная и безразличная, как взгляд богини Маат, застыла над первыми тонкими слоями песка вблизи Мемфиса, заливая начало пустынных просторов призрачным серебряным светом. В даль уходили темные пески с первыми барханами, подобные застывшим волнам великого океана тьмы. Они тянулись до самого горизонта, где сливались с небом в безмолвном танце вечности. Тишина здесь была абсолютной – ни крика шакала, ни шепота ветра, только беззвучное дыхание пустыни, хранящей тайны тысячелетий.

И вдруг – скрип колёс, ржание коней, проклятия, вырвавшиеся из самой глубины души.

Одинокая колесница, словно демон, вырвавшийся из подземного мира, прорезала ночь. Два вороных коня, чьи блестящие на лунном свете крупы уже покрылись пеной, мчались вперед, не разбирая дороги, подчиняясь лишь яростным командам своего господина.

Хефрен стоял, вцепившись в поводья, его мускулы напряжены, как тетива лука перед выстрелом.

– Быстрее!

Его голос, хриплый от ярости и боли, разрывал тишину, но пустыня не отвечала. Только кони, верные до последнего вздоха, рвались вперед, их копыта вздымали тучи песка, а горячие струи пара вырывались из ноздрей, смешиваясь с холодным воздухом ночи.

Он мчался не к чему-то, а от всего – от дворца, от пира, от её глаз, от её имени, которое жгло его изнутри, как раскалённое железо.

Но как бы быстро ни неслись кони – мысли были быстрее. Они настигали его, как шакалы, терзая душу. Перед глазами всплывали образы: «Её рука в руке Камоса», «Её бледное прекрасное лицо». В ушах всё ещё звенел её голос, который теперь будет принадлежать другому, принадлежать Камосу!

Он вскрикнул от ярости и снова ударил поводьями.

Кони рванули вперед, словно сам Анубис гнал их, торопясь унести воина подальше от его муки.

Песок взлетал из-под колёс, оседая на его голой груди, смешиваясь с потом. Он сбросил праздничные одежды – они пахли пиром, они пахли её близостью – и остался лишь в простом схенти и сандалиях, будто смывая с себя весь этот вечер, всю эту ложь, всю эту боль.

Но смыть её было невозможно. Она въелась в кожу, как песок в рану. И чем быстрее он мчался, тем отчетливее понимал – не убежать.

Не убежать от того, что теперь Камос будет касаться её. Не убежать от того, что её смех больше не будет принадлежать ему. Не убежать от того, что даже если он проскачет всю пустыню до самого края земли – это пламя всё равно останется в его крови.

И тогда он закричал.

Крик сорвался с его губ, дикий, животный, полный ярости и отчаяния, и растворился в бескрайней пустыне, которую не волновали человеческие страдания.

Луна же, холодная и равнодушная, продолжала свой путь по небу, освещая одинокую колесницу, что мчалась в никуда, увозя с собой разбитое сердце воина.

***

Первые лучи солнца, словно золотые стрелы Амона-Ра, пронзили утренний туман, поднимающийся с вод Нила. Великий Мемфис пробуждался, неторопливо и величаво, как и подобает древней столице Египта. В то время как во дворце и богатых кварталах царила сонная тишина – ведь знатные гости пировали почти до рассвета и теперь спали, укрывшись тончайшими льняными покрывалами, – простой люд уже взялся за дела.