Пепел и кровь. Романтическое мистическое фэнтези Ольга Земцева

© Ольга Земцева, 2025

ISBN 978-5-0067-4067-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Говорят, когда человек умирает от Чумы Крови – его сердце последнее, что сдаётся. Оно бьётся ещё, когда лёгкие уже молчат. Оно шепчет в венах пеплом.

Капли крови падали на камень, одна за другой. Тёплые. Слишком алые. Слишком живые. Они не принадлежали мёртвым – и потому были страшны. Над жертвенником пахло ладаном и гниением. В углу выли свечи. И где-то среди ликов святых, затёртых до костей, женщина в капюшоне смотрела – прямо в глаза умирающему.

– Имя? – прозвучало глухо.

– …Нет имени, – прошептал он, – только грех.

Кто-то ударил в колокол. Далеко. Или внутри неё. Аэлия стояла, не двигаясь. Её пальцы были заляпаны чьей-то жизнью. И под кожей – звенело. Как будто сама кровь шептала ей чужие имена, чужую боль. Она чувствовала каждую вену умирающего. Могла оборвать. Могла сплести. Могла… переписать. Ты – Пламенная. Кровь твоя – кара. Или искупление. Так говорил старик в ночи, перед тем как исчез. Или сгорел. Но что, если он солгал? Что, если кара уже началась?

*«Иногда я думаю: что, если Бог нас слышит, но не отвечает?

Потому что боится услышать в нас Себя». *

– Из тетрадей безымянной ведьмы

Пепел лежал на подоконниках, как серый иней. Он был повсюду – в складках простыней, в волосах монахинь, в заусенцах на пальцах. Даже в хлебе – хрустел, как кость. Никто больше не удивлялся. Мир умирал медленно. И монастырь Святого Ранула – среди болот и чернеющих полей – был лишь гвоздём в крышке гроба, куда всё катилось.

Аэлия Врант сидела в холодной келье, держа в ладонях чашу с отваром. Её дыхание шло паром, как у умирающего зверя. За дверью кто-то кашлял кровью. И пел – тихо, прерывисто, будто бы молитву:

Огню – плоть,

Крови – имя,

Крылу – пепел…

…не возьми меня… не возьми меня…

Она закрыла глаза.

Иногда ей казалось, что стены тоже поют.

Что сами камни – пропитались криками.

Сколько уже умерло в этом крыле монастыря? Сотня? Больше?

Их хоронили по ночам. Без колоколов. Без лиц. Только с меткой на лбу:

magus suspectus. Подозрение в колдовстве – уже смертный приговор.

Аэлия знала: если бы кто-нибудь заглянул в ее голову – они нашли бы больше, чем подозрение. Она могла чувствовать кровь. Не видеть – не угадывать. Чувствовать – как собственную. Видеть, как она идёт по венам, как путается, ломается, закипает. Она могла остановить её. Или изменить.

Но всегда – ценою чего-то внутри. Каждое прикосновение к чужой жизни – отрывалось от её собственной. Она называла это даром. А инквизиция – ересью.

– Сестра Врант! – голос матери Элвии прозвучал, как удар хлыста. – Солдат! Его несут! Быстро! Сердце Аэлии учащенно забилось. Она вскочила. Ладони – вонзились в ткань халата, и он прикусила губу..В голове промелькнуло – солдат. Чумной?

В коридоре пахло потом, металлом и гарью. Двое братьев тащили тело – тяжелое, в доспехах, сгорбленное, будто сломанное. На губах солдата – пена, в венах – чернота.

– Остановите кровь, – прошептала мать Элвия. – Остановите кровь, пока ещё бьётся сердце. Отрежьте руку. Тогда он может он ещё выживет. Мысли пробежали и растворились в затхлом воздухе. Аэлия не двигалась только смотрела на нового солдата. Что-то в этом мужчине было… не так. Он был слишком живой. Даже сквозь боль. Как будто держался за самую суть жизни – намеренно, яростно. Как будто знал, кто она.

Глаза. Они открылись. И посмотрели прямо на неё. Не человек. Или – не совсем человек. Рука Аэлии инстинктивно дрогнула. Она медленно подошла к мужчине и встала на колени перед ним, приложила ладонь к шее и почувствовала:

Кровь, как река из железа.

Кровь, как цепь, оборванная в сердцевине.

Кровь, кричащая её имя…

– Ты… – хрипло прошептал он. И выдохнул.

Она не должна была. Но она сделала это. Ввела пальцы в его вену – не телом, а волей. Вошла в самую суть. И изменила.

Он задышал. Кровь – пошла вспять. Жилы – запылали светом. Из глаз – слёзы. Но не его. Её. Мир задрожал. Пепел взвился – как будто от ветра, которого не было. А за дверью, в тени, инквизитор смотрел. И улыбался.

Ночь давно слилась с рассветом, но свет так и не пришёл. В эти дни утро не начиналось, оно просто расползалось, как туман: бесцветное, глухое, с запахом копоти и травы, приглушённое – будто мир сам пытался не проснуться. Стены монастыря дышали сыростью и старыми молитвами. Камень скрипел под ногами, дерево стенало от влаги. Воздух был неподвижным, как в склепе, и в нём висел запах – слабый, но цепкий: медный, ржавый, родной до боли. Кровь. Она здесь не исчезала. Не стиралась. Пропитывала всё: воздух, стены, кожу.

Аэлия проснулась без движения, как будто не засыпала вовсе. Её тело лежало на узком ложе, накрытом тонким одеялом, которое давно не грело. Над ней – потолок с трещинами, как вены под кожей. Тишина была настолько плотной, что казалось – даже сердце должно замереть, чтобы её не нарушить. Но сердце билось. Неуверенно. Внутри груди – где-то между виной и страхом. Она лежала и смотрела в потолок, не моргая, и чувствовала, как в груди шевелится знакомое: не мысль, не страх, а ожидание. Что-то приближалось. Что-то уже случилось – или вот-вот должно было. Она не знала. Но знала другое: сегодня вновь нужно будет выбирать. Между молчанием и вмешательством. Между тем, чтобы остаться, и тем, чтобы снова шагнуть в ту зыбкую черту, где её дар превращается из благословения в угрозу. Рядом, за стеной, кто-то кашлял. Долго, глухо, с надрывом. По звуку – мужчина. Пожилой. Возможно, крестьянин с юга, возможно, бывший военный. В этом монастыре никто не знал друг друга по имени. Только по болезням. По ранам. По хрипу. Она узнавала людей по запаху крови, по ритму их дыхания, по температуре кожи. Имя не спасало. Боль – да. Или хотя бы отсрочка от неё. Скрипнула дверь. Сквозь щель в проём хлынул тусклый свет лампады. Мать Элвия – высокая, суровая женщина с лицом, будто вытесанным из камня и молитв, остановилась у порога. Взгляд у неё был тяжёлый, но не злой. Просто уставший. – Принесли ещё одного. У врат. Молодой. В доспехах. Пульс слабый, кожа… – она на миг замолчала, – …почернела. Но жив. Пока.

Аэлия не ответила. Села медленно, ноги коснулись пола, холодные и тонкие пальцы провели по ребристой поверхности низа платья. Одежда была простой, грубой, но на ней – всегда чистая. Она не позволяла себе иначе. Это было единственное, что ещё держало её в границах – чистота и порядок в мелочах, когда внутри всё рушилось. Она поднялась, подошла к двери, шаг за шагом, с той сосредоточенной неспешностью, в которой пряталась усталость. И тревога, и желание сбежать. Но шаги всё равно шли – один за другим. Коридор встречал её, как всегда, запахом сырой извести, прелого дерева и свечного копчёного дыма. По стенам – иконы, почерневшие, облупленные, забытые. Некоторые – с выцарапанными глазами. Кто-то молился слишком яростно. Или терял веру. Или находил её в проклятии. Всё здесь было странным, зыбким – будто монастырь давно умер, но продолжал притворяться, что жив. В палате – на грубом столе лежал он. Молодой, как сказала Элвия. Не больше двадцати, может меньше. Лицо упрямое, но покрытое бледными пятнами, губы почернели, глаза – закрыты, веки дрожат. Доспехи на нём были потрескавшиеся, с пятнами засохшей крови – не своей. Он был из тех, кто ещё верил, что идёт за правым делом. Наверное, из «чистых». Один из тех, кто сжигал деревни. И теперь лежит тут, с чумой в крови, в доме тех, кого должен был бояться.

Аэлия подошла ближе. Внутри всё скручивалось – от усталости, от страха, от брезгливого ощущения: он – враг. И всё же… его рука дрожала. Он был жив. И кровь в нём – говорила. Шептала. Слишком тихо, слишком глубоко, но она слышала. Всегда слышала. Не уши. Кости. Сердце. Её дар – не выбор. Он просто был. И когда кровь говорила – она отвечала. Она коснулась его запястья. И в тот миг мир исчез. Исчезли монастырь, Элвия, свечи. Осталась только она и внутренний океан – горячий, вязкий, тёмно-красный. Его кровь. Его история. Его боль. Чума шла по сосудам, как тень. Но под ней, где-то в глубине, в клеточной тишине, жил слабый, почти невидимый узор. Не её. Не его. Что-то другое. Что-то… знакомое. Как зов. Как метка. Как часть её собственной плоти, но вытесненная. И тогда она поняла – он не был обычным. Его кровь уже была переписана. Кем-то. Когда-то. Или для чего-то. Она не знала. Но знала главное: если она вмешается – она изменит больше, чем просто спасёт жизнь. Она сделала вдох. Глубокий. И вошла.

Когда она вошла в него – не телом, не разумом, а чем-то глубже, чем сама плоть, – она не чувствовала себя спасительницей. Она чувствовала себя вором. Руки её дрожали, хоть внешне оставались спокойными. Она стояла, будто лишь проверяла пульс, но внутри уже шёл дождь. Горячий. Красный. Капли времени текли в обратную сторону. Она видела, как этот юноша, лежащий на краю, однажды кричал, но не вслух, как он видел смерть – и не бежал, а шёл к ней. Не от отчаяния, а из веры. И в этой вере – была чума. Грязная, искажённая вера, вселённая в него чужими голосами. Слова выжгли в нём пустоту, и теперь она звенела внутри него, как колокол, забытый после обряда. Аэлия прошептала – почти не ртом, почти не голосом. Слово было не молитвой. Это было прикосновение изнутри. Не звук – пульс. Кровь повиновалась. Не сразу, неохотно, но дрогнула. Сначала – будто заскрежетал ржавый механизм, потом – как лед треснул под ногами. Волна пошла. По капиллярам, по венам, по сосудам, тонким как нити. Она вплетала себя в его ткань – не чтобы исцелить, а чтобы пробудить. Не вернуть к жизни, а – выдернуть из смерти, как из тёмной воды, с болью, с разрывом.