«Как служить стране, которая стреляет в мою вторую родину? – писал он в своих письмах матери. – Солдат без веры – всего лишь марионетка с ружьём».

Россия же казалась ему той terra incognita[1]. Местом, где можно было раскрыть свой потенциал первооткрывателя, найти что-то новое, посвятить себя созиданию. «Там я смогу стать Колумбом, – писал он, – а не пушечным мясом для Марса».

И вот в конце 1890 года по приглашению своего друга Максимильяна, действительного члена Английского клуба, того самого, что уже безбожно опаздывал практически на час, Эрнест прибыл в Москву.

Москва встретила его как давнего любовника – страстно, но с опаской. Салонные львицы шептались за веерами:

– Посмотрите на этого француза! Говорят, его дед замёрз в русских снегах…

– Зато он умеет целовать руку так, будто это святая реликвия!

Эрнест лихо отбивал поклоны, зная: здесь его кровь – не проклятие, а пикантная деталь. «Они обожают мою горбинку на носу и акцент, – усмехался он. – Словно я не человек, а заморская диковинка».

С Максом они были знакомы со времён учёбы в Берлинском университете. Тот тоже горел страстью к приключениям, но боготворил лошадей и армейскую службу. Друзья-антиподы: оба – искатели, но один рвался в седло, а другой – в неизведанные дали.

Живя в Москве, Эрнест впитывал город, как губка: его историю, часто был слушателем лекций Русского географического общества, чередуя их с посещениями новых постановок в Большом театре и не забывая при этом наслаждаться выступлениями хористок в клубе.

Тем не менее, он нашёл в последние месяцы время и для увлечения новомодным видом искусства – фотографией.

Часами просиживая в клубной библиотеке, листая альбомы с призрачными силуэтами первых снимков художников этого нового направления, он постепенно осваивал технику съёмки, учась у мастеров. Его манило удивительное волшебство светописи. «Светопись – это магия, – думал он. – Остановить время, поймать душу мгновения…». Сохранить его на листке картона для потомков – это ли не мистика. А мистику он любил.

В тот вечер француз пил кофе, всматриваясь в жизнь занесённой снегом Москвы через замёрзшее окно. Иногда его взгляд возвращался в комнату и невольно цеплялся за корешки книг с золотым тиснением, стоявших на дубовых полках библиотеки – особенно за приключенческие романы месье Верна.

Время неумолимо шло к полуночи, а Макса всё не было. «Где ты, чёртов горе-скаут?!»

– O, a charaid ghràdhach! Tha mi ciontach, tha mi fadalach gu leòr![2] – ввалился в библиотеку, грохнув дверью, рыжий высокий человек с бакенбардами цвета меди. Он так раскатисто прорычал своё приветствие на шотландском, что моментально нарушил все правила тишины в клубе.

Это был тот самый Максимильян Стюарт. Для всех – капитан. Для Эрнеста – просто Макс.

Рыжие бакенбарды, военная выправка и громкий голос несколько диссонировали с сонной атмосферой закрытого клуба и нарушали этикет, но в библиотеке они были одни, и это было простительно.

– Cher ami, comme je suis content de te voir![3] – перешёл шотландец на французский, хлопнув друга по плечу так, что тот едва не расплескал кофе.

Языковая карусель была их особенностью общения. Они оба знали несколько языков и полдюжины наречий. И часто общались на том, на котором им было удобно и уместно в данный момент. Макс даже знал язык индийцев – хинди.

Его родители, мистер и миссис Стюарт, вели бизнес по экспорту индийского чая в Европу. Макс, шотландец, рождённый в Индии, впитал восточную страстность вместе с молоком матери.

«Он как виски – крепкий, с дымком, и всегда бьёт в голову», – шутил Эрнест.