– Ты все-таки решился пойти по стопам своего отца? – прозвучал за спиной знакомый голос. Как всегда, слова были внятны и уверенны, будто их владелец знал все реплики в диалоге задолго до его начала.

– Совет отправил меня в Крёнгард с поручением.

– О-о, место, где сотня старичков спряталась в пирамиде, а тысяча глупцов прислуживают им, прячась от снежных бурь в землянках, – собеседник несколько раз втянул дым через трубку и выпустил клубы в воздух, после чего тяжело закашлял.

– Да. Именно туда, – нехотя отвечал Маркус, засовывая кожаный жилет в сумку. – Меня сегодня снова перепутали с твоим сыном.

– Это неудивительно. Ты ведь он и есть.

– Если ты оприходовал мою мать, а потом забрал от нее и привез сюда – это не значит, что ты мой отец, – этот диалог повторялся из раза в раз, когда Маркус возвращался в дом, поэтому уходить в него глубже он не стал.

– Ты ошибаешься. По факту это и означает, что я твой отец, – спокойно ответил Зигмунд. Маркус тяжело вздохнул, закинул сумку на плечо и повернулся, взглянув на человека в проеме.

Зигмунд выглядел как всегда презентабельно – на случай, если кто-то без приглашения придет к нему в дом. Коричневый костюм с белой рубахой и такой же коричневый жилет с маленьким кармашком для часов на цепочке. Его короткая и ухоженная седая борода плавно переходила в бакенбарды, а за ними и в уложенные седые волосы. В правой руке он держал деревянную трубку с тлеющими внутри травами, а левую опустил в карман брюк. На его верхней губе из-под усов выглядывал набухший волдырь, от вида которого Маркуса начало воротить.

– Все, я ухожу, – сказал он, закидывая сумку за плечи и одновременно пробираясь мимо Зигмунда в проеме.

– Тебе следует заглянуть в бордель и сбавить пар перед отправкой. Ты слишком раздражен.

Маркус подошел к выходу и начал нервно отпирать первый замок, не обращая внимания на слова человека позади него. «И за каким, спрашивается, хреном, я их закрывал?» – с недовольством подумал он.

– Я бывал в Крёнгарде, – начал Зигмунд и пригубил трубку.

– Да где ты только не бывал, – пробубнил себе под нос Маркус, всовывая последний ключ.

– Постарайся слиться с толпой и прикинуться новым послушником. Тогда сможешь с легкостью пробраться к пирамиде.

– Прекрасный совет, Зигмунд, – второпях надевая гражданские сапоги, ответил он, – я-то хотел перерезать там всех, а потом чьей-нибудь головой в двери постучаться.

– Язвить ты так и не научился. Хорошо, что, хотя бы, логику от меня унаследовал, – Маркус зашнуровал второй сапог, закинул на плечо сумку, схватился за дверную ручку и, шагнув за порог, захлопнул дверь. От удара висевший на стене портрет Зигмунда в обнимку с сыном сорвался с единственного гвоздя, и упал на ковер, сотканный из шкуры вымершего морского медведя. – Но характер от матери, – добавил он и зашелся тяжелым кашлем.

Стремительным шагом сержант пересек улицу первых фонарей по уже почти полностью растаявшему льду и попал на площадь, где вовсю кипели работы по восстановлению. Дюжины мужчин бок о бок с женщинами возили телегами камни и цемент, заново выстраивая стены домов по периметру площади. Некоторым удалось сохранить жилой вид и практически не измениться после землетрясения, не считая небольшого скоса всех крыш к югу. Но остальные здания лежали в руинах, похоронив под собой жильцов. Еще несколько дней назад они согревались у своих очагов в холодные ночи, а теперь из-под разрушенных стен доставали обледенелые трупы и скидывали в общую телегу, чтобы потом отвезти их на кладбище.

В тот день на площади лавочники предлагали свои товары. Это было обычным делом – сходить утром на рынок и вернуться домой с нужными или чаще не очень вещами, но все повернулось не лучшим образом. Маркус медленно проходил через рабочих и повисший в воздухе туман из грязи и дыма в сторону железнодорожной станции Солтиса и наблюдал, как разгребают металлолом, оставшийся от лавок, и испорченные товары, которые не успели спасти убегающие торговцы. Как ни странно, статуя молчаливого наблюдателя в центре площади совершенно не пострадала. Землетрясение словно бы обошло ее стороной. Непоколебимый взгляд этого человека выглядел куда более зловеще, когда он восседал на троне посреди гор истерзанных тел и разрушенного города.