И мне нужно было не исцеление. А грохот.

Гвадалахара – шумная, хриплая, как старый блюз. Здесь не спрашивают, кто ты. Здесь сразу отвечают телом. Я сняла комнату над баром, где по вечерам играли живые группы, а утром на подоконнике скапливались окурки, бутылки и тени ночных разговоров.

Первую ночь я не спала. Сидела на балконе, пила что-то похожее на мескаль и слушала, как за стенкой трахаются – с гортанными криками, с ударами тела о стену, с ревом какой-то латиноамериканской баллады. Это не было пошло. Это было живо. Голодно.

И я захотела того же. Только громче.

На второй день я надела платье без нижнего белья. Просто чтобы чувствовать ветер между ног. Просто чтобы тело вспомнило, кто тут главный.

Город тянулся под ногами – жаркий, как язык. Улицы – как гитарные струны: с натяжением, с трещинами, с ритмом. Я шла туда, куда гремела музыка. Не в клуб. В подвал. В дыру в стене. В маленький бар, где на стенах были обрывки винила, а в воздухе – пот, табак и что-то острое, как лайм.

Он стоял на сцене – босой, в чёрной майке, с гитарой, будто это не музыкальный инструмент, а продолжение его позвоночника.

Когда он посмотрел на меня, это не было взглядом. Это было признанием.

Даже не глазами. Пальцами. Он провёл по струне – и задел меня между ног.

После второго трека он спустился со сцены и подошёл ко мне.

– Ты издалека, – сказал он.

– Я отовсюду.

– Я не люблю девушек, которые приезжают и сразу уезжают.

– А я не люблю парней, которые думают, что могут выбирать.

Он засмеялся. Резко. Сухо.

И потянул меня за руку.

– Тогда пойдём. Я покажу тебе Гвадалахару, которой ты не забудешь.

Мы вышли через чёрный вход. В переулок, где пахло мокрым кирпичом, грязью, кожей и финиками. Там стояли пустые ящики от пива и двухъярусные мусорные баки. Где-то играла музыка. Где-то – кричали. А он уже прижимал меня к стене.

Я не спрашивала имени.

Я не протестовала.

Я просто прижалась бедрами к его бедрам, потому что с таким телом не спорят. Его руки скользили по моим бёдрам, под платье, в щель между ним и моей спиной. Он держал меня, как инструмент: точно, в такт, с нажимом. Я задыхалась – не от страха, от возбуждения.

Он знал, что делает.

И мне это нравилось слишком сильно, чтобы искать оправдания.

Он задирал моё платье, хватал за бёдра, как будто собирался поднять – и поднял. Я обвила его ногами, прижалась к нему и прошептала, прикусив мочку уха:

– Скажи мне что-нибудь. Не обязательно красивое. Главное – честно.

Он чуть усмехнулся, скользя рукой вверх по внутренней стороне моего бедра:

– Ты выглядишь, как человек, который всё контролирует.

– И?

– И сейчас ты отпустила. И это красиво.

Я втянула воздух сквозь зубы, когда он нашёл точку, где я уже давно пульсировала от желания.

– Ты это часто говоришь? – выдохнула я.

– Нет. Я вообще мало говорю, когда так. Я больше делаю.

И он начал делать.

Я текла, как тёплый соус.

Он ел меня руками. Я вжималась в стену, шершавую, как старая плитка, пока его пальцы не нашли мой клитор. Он давил на него, пока не почувствовал, как я извиваюсь. Как будто мне больно. Но мне было – мало.

Он вытащил свой член. Без слов.

Без подготовки.

Только короткий взгляд:

– Готова?

– Да, – ответила я.

– Тогда держись.

Я чувствовала, как он входит – не нежно, не постепенно, а будто прорывается сквозь границы. Меня не трахали, как женщину. Меня трахали, как идею. Как протест. Как музыку, которую не выключишь.

Мои стоны тонули в ночи.

Он двигался, как будто гнал ритм – бедрами, ртом, пальцами. Я царапала его плечи, я вцепилась в его волосы. И когда он начал сжимать мою грудь, кусать соски через платье, я закричала. Не от боли – от правды.