И решил – оставить метку. Внутри. Глубоко.

Он не спросил. Просто притянул к себе, как тянет к себе инстинкт – сильный, первобытный, немой.

Схватил за затылок, вонзил взгляд в мои глаза – и вошёл. Резко. Грубо. Как в бой. Как в возвращение.

Я ахнула – не от боли, от напора. От того, как точно он знал: мне это нужно.

Не ласка. Не тишина. Не медленные волны.

А сила. Давление. Как будто только так можно впечатать новую версию меня в кости, в кровь, в память.

Он держал меня за бёдра – с такой жадной жестокостью, будто боялся, что я исчезну под ним.

Толчки были быстрые, хищные, на грани.

Я шептала что-то бессвязное, хваталась за простыни, за его плечи, за всё, что удерживало в реальности.

Он трахал меня – не как тело. Как страх. Как бегство. Как память.

Чтобы я не смогла сбежать от него. От себя. От того, кем стала в эту ночь.

Иногда он останавливался. Не вынимая. Смотрел на меня.

И в этих паузах было больше власти, чем в движении.

Он не говорил. Но я слышала всё:

– Ты будешь помнить.

– Ты не забудешь, каково это – быть живой.

– Это не мимолётно. Это настоящее.

И снова двигался. Быстрее. Глубже. Сильнее.

До тех пор, пока я не начала задыхаться. От желания. От страха. От невероятной близости, которую не просила – но впустила.

Он поймал мои руки, прижал к кровати.

Запястья дрожали. Колени были раздвинуты так, будто он разламывал меня изнутри.

И в этом было всё: страсть, тревога, спасение, голод.

Я почти кричала. И он тоже. Без слов. Сквозь зубы. Сквозь кожу.

Это был не секс. Это был акт метки.

Как зверь меченый. Как женщина, которую пометили, чтобы не потерять.

Когда он кончил – он не остановился.

Он оставался во мне, пока дрожь не стихла.

И только потом отпустил руки.

И посмотрел.

– Я запомнила, – прошептала я. – Всё.

Он кивнул. И только тогда поцеловал. Не в губы – в висок.

Туда, где начинается память.

На прощание он не сказал ни слова. Просто обвязал мою руку кожаным ремешком с бусиной. И жестом указал на дверь.

Я вышла. На улице уже начиналась жизнь: женщины с корзинами, продавцы жареных кузнечиков, дети, бегающие с криками. Я шла по рынку, ощущая, как новая татуировка ноет под кожей, как будто ещё жива.

В этот раз я не чувствовала потери. Я чувствовала якорь.

Меня коснулись. Не мимоходом. А по-настоящему. До глубины. До боли. До памяти.

На побережье я добралась автостопом. Сначала – старый пикап с вмятинами и ароматом кукурузных лепёшек. Потом – пара на мотоцикле, с уставшими от солнца глазами. Последний участок я шла пешком – босиком, по раскалённой земле. Сумка тянула плечо, как якорь, а в ребре ныло – будто тату всё ещё продолжало рождаться.

Пуэрто-Эскондидо встретил меня ветром. Он бил с моря, солёный, упругий, насыщенный дыханием океана. Здесь не было ни студий, ни клубов, ни баров с дешёвым мескалем. Только дикие волны, рыбаки, и дома из бамбука, вплетённые в холмы. Вокруг – песок, закат и люди, которые не спешили.

Я сняла хижину с гамаком и соломенной крышей. Сбросила сандалии, одежду, мысли. Осталась – просто телом. Обожжённым, покрытым солью и следами рук. Села на берег и смотрела, как мальчишки режут волны на досках, как собаки ловят крабов, как солнце медленно погружается в океан, словно гигантское, уставшее от мира сердце.

А потом спала до следующего вечера.

Я приехала в Гвадалахару после Оахаки – выжатая, покрытая бинтами и солью, как свежее мясо. Казалось, я оставила в той студии часть кожи, сознания, памяти. Вышла оттуда с татуировкой на ребрах и ощущением, что теперь я не просто женщина – я легенда в своей собственной коже.