– А я не "собой" сейчас?

Он медленно подошёл ближе. Его голос был спокойный, хриплый, как будто он говорил не вполголоса, а внутрь.

– Ты – красивая история, которую ты сама себе рассказываешь. Умная, страстная, свободная. Но я вижу, как ты замираешь в паузах.

Я смотрела ему прямо в лицо.

– А ты кто тогда?

Он провёл пальцем по моему плечу, вдоль ключицы. Почти ласково. Почти.

– Я тот, кто хочет трахать тебя в этих паузах. Между фразами. Между твоими выдохами. Пока ты не решишь, кто ты на самом деле.

Я не ответила. Только шагнула ближе. И сорвалась.

Он целовал меня медленно. Сначала губы – не торопясь, как будто пробовал. Потом шею – горячо, с нажимом, будто хотел оставить след. Потом грудь – нежно, с жадностью, с этой проклятой мексиканской одержимостью, в которой не было места разговорам.

Но потом… потом он стал другим.

Как будто вошёл в меня не членом – а волей.

С усилием.

С намерением.

Он держал меня за бёдра, как будто я могла сбежать.

Он входил резко, как вопрос, на который нет ответа.

И я ловила кайф от боли.

Потому что боль не враг.

Боль – свидетель.

Она знала, через что я прошла. И теперь подтверждала: да, ты всё ещё живая.

Он не говорил. Только дышал. Глубоко. Как будто считал меня дыханием.

Я выгибалась, просила больше, громче, жёстче.

Он бился в меня, как в закрытую дверь.

А я – открывала. Всё.

И боль. И прошлое. И горло. И влагалище.

В какой-то момент я поняла: я уже не я.

Я – энергия, которая застревала годами, а теперь наконец-то двигается.

Я – вода, которую несли в ладонях, но пролили.

Я – тело, которое перестало притворяться умом.

Я кончила, сжав его между бёдер, как последний шанс на возвращение.

Он застонал, но не ушёл. Он остался во мне. До конца. До дрожи. До слёз.

А потом мы лежали.

На ковре, среди свечей и запаха сырой земли.

Он гладил мою руку и шептал:

– Я слышал, как твоё сердце задышало.

И я поверила.

Потому что больше ничего не осталось.

После той ночи я проснулась в синих простынях, покрытых пятнами масла и нашей с ним соли. Было чувство, будто внутри меня осталась пустота в форме его тела. В Тулуме это называют «энергетический разрыв», а в Мехико – просто «переебалась не с тем».

Я же знала: я трахалась не с Лео, а с собой. Той, которую боялась выпустить.

Он спал, раскинув руки, как Иисус, только на шелке. Его грудь поднималась размеренно. Он дышал, будто действительно умел это делать сердцем.

Я встала. Голая. Пропитанная потом, без следа макияжа, но – странно – красивая. Как будто что-то внутри расправилось.

Я нашла зеркало. В деревянной раме, местами погрызенной солью и ветром. В отражении – я. С разметавшимися волосами, с царапинами на бедре, с влажным блеском на губах.

– Вот ты, – сказала я себе, и вдруг захотелось заплакать.

Я ушла, не разбудив его.

Ноги вели на пляж. Песок щекотал, ветер бил в уши тёплым лаем. Я не чувствовала одиночества – чувствовала присутствие.

Своё.

На завтрак я заказала мача-латте и авокадо на безглютеновом хлебе.

Рядом за столиком сидели две женщины лет сорока. В модных кимоно, с камнями на шее. Та, что с длинными чёрными волосами, говорила:

– В прошлой жизни он был моим сыном, я это сразу поняла. Поэтому мы не спим. Только обнимаемся.

Я подавилась.

Тулум.

Днём я пошла на ретрит.

Он назывался «Очищение линии женского рода через сакральное тело».

То есть ты сидишь в кругу с другими женщинами, нюхаешь ладан и рассказываешь, как тебя обидела мать.

Потом танцуешь с завязанными глазами и визуализируешь, как из матки выходит боль всех поколений.

Я делала это.

Меня звали в круг по имени.

– Анжела.

И сразу несколько женщин прошептали:

– Красивое имя.