Она снова дала мне жизнь Людмила Шторк-Шива

Она снова дала мне жизнь.

Глава 1. Необычное знакомство.

Аня остановилась у старого клёна, чьи ветви уже покрылись нежной зеленью. Она провела пальцами по шершавой коре, словно пытаясь ощутить что-то живое, что могло бы вернуть её к прежней себе. Но дерево молчало, как молчали теперь все её дни. В прошлом году под этим же клёном Миша рассказывал ей о своём детстве – о том, как лазил по деревьям в деревне у бабушки, как однажды упал и разбил коленку, а потом смеялся, потому что бабушка испугалась больше, чем он сам. Аня тогда слушала, улыбалась, а в груди разливалось тепло от мысли, что этот мужчина – её дом и будущее.

Теперь же каждый шаг по знакомым улицам был как прогулка по руинам. Весна, такая яркая и беззаботная для других, для неё стала лишь напоминанием о том, что время идёт, а её жизнь остановилась. Она смотрела на молодых матерей, кативших коляски, на смеющихся детей, гоняюших мяч, и в груди что-то сжималось. Почему у них есть это счастье, а у неё отняли? Почему её мечта о ребёнке, о маленьких ручках, которые будут тянуться к ней, осталась лишь эхом в пустой квартире?

Аня достала из кармана платок – тот самый, который Миша подарил ей на их первую годовщину. Простой, белый, с вышитыми незабудками. Она поднесла его к лицу, вдохнула, надеясь уловить хоть намёк на его запах. Но пахло только стиральным порошком. Всё, что осталось от Миши, растворялось в обыденности, в быте, который сейчас она ненавидела за его равнодушие.

У Ани была интересная работа и поэтому днем она с удовольствием погружалась в суету, в творчество и поиски новых сюжетов для статей. Она работала журналистом и всегда старалась искать интересные сюжеты из жизни их города.

Она не замечала, как долго стояла у дерева, пока лёгкий ветер не коснулся её щёк. Подняв глаза, Аня увидела, как по улице идёт пожилая женщина с корзинкой, полной свежесрезанных цветов. Их взгляды встретились, и старушка, словно почувствовав что-то, улыбнулась ей – мягко, с какой-то глубокой, непрошеной добротой. Аня отвернулась, боясь, что эта доброта разобьёт её хрупкую броню. Но в тот же миг в голове мелькнула мысль: а что, если жизнь всё ещё может дать ей что-то? Не вместо Миши, не вместо их несбывшихся мечт, а что-то своё, новое, пусть и маленькое?

Аня не знала, что длинный забор справа от неё огораживал двор интерната для детей-инвалидов. Её взгляд, всё ещё затуманенный мыслями о прошлом, вдруг зацепился за маленькую фигурку. Недалеко от решётки забора, между большим зданием и деревянными постройками, на выступе стены сидел мальчик лет пяти-шести. Он явно прятался, словно искал уединения в этом укромном уголке. Левой рукой он сжимал карандаш, а на куске старой фанеры, лежавшей у него на коленях, виднелся листок из школьной тетради, на котором он что-то сосредоточенно рисовал.

Что-то в этом мальчике – в его вихрастой макушке, в том, как он хмурил брови, вцепившись в карандаш, – тронуло Аню. Может, это была его хрупкость, почти незаметная на фоне грубых стен и облупившейся краски. А может, одиночество, которое она уловила в его сгорбленной спинке. Её сердце, так долго скованное болью, и будто окаменевшее, неожиданно дрогнуло. Почему-то ей очень захотелось поговорить с этим вихрастым мальчуганом.

– Привет, – негромко обратилась она к малышу, сделав шаг ближе. Её голос прозвучал мягче, чем она ожидала, словно боялся спугнуть момент. – Что рисуешь?

Мальчик вздрогнул, его рука замерла над бумагой. Он поднял глаза – большие, тёмные, с длинными ресницами, в которых читалась настороженность. Но в них не было страха, только любопытство, смешанное с чем-то, что Аня не сразу смогла понять. Он молчал, словно оценивая, стоит ли отвечать. Потом, будто решившись, подвинул фанеру так, чтобы она могла увидеть.

На бумаге, неровными, но старательными линиями, был нарисован дом. Небольшой, с покатой крышей и трубой, из которой вился дым. Рядом – дерево, а под ним фигурка, похожая на собаку. Всё было таким простым, детски-наивным, но в этом рисунке чувствовалась тоска, очень знакомая Ане. Она вдруг вспомнила, как сама в детстве рисовала дом – свой, тот, где мама пекла пироги, а папа мастерил скворечник. Дом, которого у неё сейчас не было. Конечно, родительский дом в деревне никуда не исчез. И квартира, которая осталась ей от мужа, тоже не пропала. Но теперь она казалась совсем пустой и холодной, хотя, как многие «хрущевки» с толстыми кирпичными стенами, зимой была даже жаркой.

– Красивый дом, – сказала она тихо, опускаясь на корточки, чтобы быть на одном уровне с мальчиком. – Это твой?

Он покачал головой, и его взгляд снова упал на рисунок.

– Нет, – голос был тонким, но твёрдым. – Это просто… так, придумал. Он помолчал, а потом добавил, будто доверяя ей секрет: – Там, в доме, всегда тепло. И пахнет хлебом, как у нас в столовой, когда повара булочки пекут.

Аня почувствовала, как горло сдавило. Она хотела спросить, где его настоящий дом, кто он, почему прячется здесь, но слова застряли. Вместо этого она сказала:

– Знаешь, у меня тоже был такой дом. Давно. И там тоже пахло хлебом.

Мальчик посмотрел на неё, и в его глазах мелькнуло что-то новое – словно он впервые почувствовал, что его понимают. Он протянул ей карандаш.

– Нарисуй что-нибудь, – сказал он просто.

И в этом жесте было столько доверия, что Аня растерялась. Она не рисовала с тех пор, как была ребёнком. Но, взяв карандаш, вдруг поняла, что хочет оставить на этом клочке бумаги что-то своё. Может, цветок. Или солнце. Или… что-то, что напомнит ей, что она всё ещё жива.

Когда малыш подавал ей через решётку карандаш и свой "стол" из старой фанеры, Аня заметила, что правой руки у него нет – только культя, заканчивающаяся на уровне локтя. Внутри женщины что-то сжалось, будто холодная рука стиснула сердце. До этого момента она не обратила внимания, что, когда мальчик привстал со своего места, он, кажется, припадал на правую ногу. Теперь она мгновенно вспомнила его неловкое движение, лёгкую неуверенность, с которой он опирался на стену. Может, у него и с ногой проблемы? Эта мысль, такая простая и такая тяжёлая, промелькнула черной тенью и почему-то немного испугала.

Аня сглотнула, стараясь не выдать смятения. Она посмотрела на рисунок, всё ещё лежавший на фанере, и, чтобы не молчать, кивнула на серое здание за забором.

– А что это за дом?

– Интернат для детей-инвалидов, – сухо ответил мальчик, словно эти слова были для него обыденностью, частью его мира.

Его голос не дрожал, но в нём было что-то, что резануло Аню – равнодушие, с которым он говорил о своей жизни.

– Давно ты здесь? – спросила она, сама не понимая, зачем. Вопрос вырвался, будто она пыталась ухватиться за что-то, что могло бы сделать его ближе, понятнее.

Мальчик пожал плечами, глядя куда-то в сторону.

– С рождения. Ну, не совсем. Сначала я жил в доме малютки. Я родился уродом, вот меня и выкинули.

Его слова прозвучали спокойно, почти буднично, но для Ани они были как удар в живот. Дыхание перехватило, и она замерла, не зная, что сказать. Как можно так говорить о себе? Как можно в пять или шесть лет принять такую правду и нести её, как ношу, без слёз, без гнева?

Она смотрела на него – на его вихрастую голову, на тонкие пальцы, всё ещё сжимавшие карандаш, на глаза, которые казались слишком взрослыми для такого маленького лица. И вдруг ей захотелось обнять его, прижать к себе, сказать, что он не урод, что он… Но слова застряли. Вместо этого она осторожно, почти шёпотом, спросила:

– А как тебя зовут?

– Костя, – ответил он, и впервые в его голосе мелькнула лёгкая теплота, будто само имя было для него чем-то важным.

Он посмотрел на неё, и Аня почувствовала, что этот взгляд – не просто взгляд ребёнка. В нём была целая жизнь, короткая, но уже полная потерь. Возможно, что только это он считал своим – имя. Все остальное в его жизни было или общественным или чужим, принадлежащим другим людям.

– Костя, – повторила она тихо, словно пробуя имя на вкус.

Оно было таким простым, таким родным. Ей вдруг вспомнился Миша – как он однажды, смеясь, сказал, что хотел бы сына, и назвал бы его как-нибудь просто, по-домашнему. Костя. Это имя могло бы принадлежать их ребёнку, которого никогда не будет. Аня закрыла глаза на мгновение, чтобы прогнать подступившие слёзы. Она не хотела плакать перед этим мальчиком, который, несмотря на всё, держался так стойко.

– А ты нарисуешь? – напомнил Костя, кивнув на карандаш в её руке.

Его голос был чуть громче, в нём даже послышалась искорка любопытства. Аня посмотрела на клочок бумаги, на его дом с дымящей трубой, и вдруг поняла, что хочет нарисовать что-то, что свяжет их. Не просто цветок или солнце, а что-то, что скажет ему: ты не один.

Она взяла карандаш и, чуть дрожащей рукой, начала рисовать рядом с его домом ещё одну фигурку – маленькую, с длинными волосами.

– Это кто? – спросил Костя, наклоняясь ближе.

– Это… я, – ответила Аня, и её голос дрогнул. – Я буду жить рядом с твоим домом. Если ты не против.

Костя посмотрел на рисунок, потом на неё. Его губы чуть дрогнули – не то улыбка, не то удивление.

– Ладно, – сказал он наконец. – Только тогда нарисуй ещё собаку. Чтобы она была у нас общая.

Аня кивнула, и её пальцы, словно сами собой, начали выводить на бумаге контур собаки – лохматой, с длинным хвостом и большими ушами. Она рисовала медленно, старательно, будто этот рисунок мог стать чем-то большим, чем просто детская забава. Костя следил за её рукой, и в его глазах мелькало что-то живое, почти радостное.