– Как ты можешь осуждать Анико, отец? В партии думают, она достаточно умна, чтобы изучать аптечное дело.

– Тем не менее, когда вас видят вместе, это вредит моей репутации. Она – дурная девчонка. Сказывается больной, а сама торчит в кафе на улице Ваци[61] и слушает западную музыку.

«В действительности тебя раздражает то, – думал Дьердь, – что я сижу там рядом с ней. В прошлое воскресенье в «Кедвеше» мы почти три часа слушали Коула Портера».

– Отец, – обратился к нему Дьердь, надеясь свести назревающий скандал к цивилизованному спору, – если социалистическая музыка взправду так хороша, то почему «Кантата о Сталине» звучит так уныло?

Побагровев от ярости, их отец, государственный служащий, повернулся к дочери.

– Я больше не стану говорить с этим yompetz. Он позорит наше имя.

– Тогда я его поменяю, – пошутил Дьердь.

– Изволь, – рявкнул отец, – и чем быстрее, тем лучше.

Он вылетел из комнаты, хлопнув дверью.

Марика пожала плечами. Сколько она себя помнила, ей всегда приходилось быть судьей в стычках между отцом и сыном. Казалось, их конфликт начался со смерти их матери – Дьердю было пять, а ей – всего два с половиной.

Тогда старик стал сам не свой, и в приступах горечи он изливал гнев на старшего из детей. Марика старалась вырасти как можно скорее, чтобы стать между ними посредником, играя роль матери для брата и жены для отца.

– Постарайся понять, Дьердь, как трудно ему живется.

– Это не повод поднимать на меня руку. Нет, в каком-то смысле я понимаю: на этой работе он словно в клетке. Да, Марика, даже приверженцы социализма скрывают свои амбиции. План коллективизации полностью провален. Его начальник явно винит в этом нашего отца, а на ком ему выпускать пар? Иногда я жалею, что у нас нет собаки, которую он мог бы пинать вместо меня.

Марика знала, что, несмотря на раздражение, в чем-то Дьердь искренне сочувствовует неудаче отца. Старик помог кому-то, кто начал новую жизнь в качестве помощника сапожника в Капошваре. Самым большим несчастьем Иштвана Колоджи было то, что он вырастил невероятно умного сына, на фоне которого сам казался полной посредственностью.

Глубоко в душе они оба понимали это и по этой причине опасались друг друга любить.

– У меня потрясающие новости! – крикнула Анико, перебегая через бульвар Музеум, чтобы увидеться с Джорджем в перерыве между лекциями на юридическом факультете.

– Погоди, – улыбнулся он, – тест на беременность оказался отрицательным?

– Это мы узнаем лишь в пятницу, – ответила она, – но ты только послушай: польские студенты устраивают забастовку в поддержку Гомулки[62], а мы собираемся организовать марш солидарности.

– Анико, тайная полиция это так не оставит. Эти головорезы из Управления госбезопасности вышибут вам мозги. А не они, так наши вежливые «гости» из России.

– Дьюри Колоджи, ты не только пойдешь со мной на марш, но и будешь нести один из плакатов, которые я рисовала все утро. Итак, какой выбераешь: «Дорогу польской молодежи» или «Русские, убирайтесь вон»?

Дьердь улыбнулся. Отец ведь обрадуется, когда увидит его с транспарантом?

– Этот, – сказал он, показывая на плакат с надписью «Венгрии – новое правительство».

Они поцеловались.

Атмосфера на площади Пятнадцатого марта накалилась от ожидания. Тысячи демонстрантов столпились вокруг, размахивая плакатами и флагами. Прибыли делегации от заводов, школ и университетов. Молодой актер из Национального театра забрался на статую Шандора Петефи и начал декламировать его «Национальную песню», в 1848 году воодушевившую венгрский народ на революцию.