Хорошенько прооравшись, вдоволь наматерившись, выпустив пар, я успокаиваюсь.

Мы не отмываем Старика от крови, кала и мочи, но заворачиваем его в пару ветхих простыней, обвязываем верёвкой, забрасываем на тележку и везём к яме.

Мы закапываем его как собаку. Как злого, до предела всем осточертевшего кусачего пса. Сдох? Ну и слава Матери!

Ну? Что ты скажешь теперь, проклятый мертвый старикашка?!

Ночь.

Сон бежит от меня как от прокаженной.

Я смотрю на тени на стене, и все думаю, думаю, думаю, ду…

Ты не права, мамá, шепчу я. Зря ты не разрешила мне отрезать у Старика руку. Очень зря. Если в твоей жизни и была ошибка, то это она.

Теперь между мной и железной рукой, о которой я тайно мечтала всю жизнь, есть лишь одна преграда – ты…

Ṫ

Вернувшись домой с мешком честно заработанного серебра, Хэль долго обнимала дочерей, и долго расспрашивала о том, как провели эти дни.

Удалось ли вам, доченьки, собрать указанные травы, грибы и коренья?

Да, матушка, мы все собрали, как ты сказала.

Не появлялся ли кто чужой в наших краях?

Нет, матушка, никого вашими молитвами не было.

Не голодали?

Нет, припасов хватило сполна.

Не ссорились?

Как можно нам ссориться, матушка, мы ведь из одной утробы, и одна мать у нас…

Так расспрашивала Хэль.

Так сама же отвечала на свои вопросы, ибо дочери ответить ей не могли.

Все три дочери Хэль были мертвы.

Мертвы, обезглавлены и поруганы.

Соорудив волокуши, Хэль перевезла тела дочерей в горы, туда, где во множестве обитали грифы.

Там избавила от одеяний.

Сказала:

Так вы, дочери мои, скорее окажетесь в лоне Царицы Небесной.

И ушла.

Когда же вернулась через несколько дней, нашла только кости. Обглоданные кости трех возлюбленных дочерей.

Взяв камень, стала дробить оставшееся – дабы грифы склевали и это.

Когда же закончила разбивать кости, взяла горсть окровавленных осколков в ладони и прижала к своим глазам с такой силой, что едва не ослепила себя.

Сказала:

Пред лицом Царицы Неба клянусь отомстить за вас!

И если нарушу клятву, пусть Мать превратит меня в вечно гниющий, пожирающий испражнения труп!

Пусть на веки заключит мою душу в эту смердящую оболочку!

И да буду я до скончания времен бродить по земле, мучаясь и наводя ужас на живущих, если не исполню клятвы!

Ṫ

Белый как саван день.

В Доме тихо.

Только часы и постукивание ложек и вилок и ножей о тарелки нарушают этот silentium.

Мы сидим за столом в гостиной, обедаем.

– Милая, говоришь ты, будь добра, подай соль.

Я беру солонку и протягиваю тебе. Ты солишь кусочки обжаренного в масле картофеля. Насаживаешь несколько ломтиков на вилку, подносишь ко рту, кладешь в рот, на миг закатывая глаза от блаженства.

Я не смотрю на тебя, я жду.

И вот ты икнула.

Я отрываю глаза от тарелки и вижу, как ты меняешься в лице. Как хватаешься за горло. Ты уже понимаешь, что это конец. Что ты ничего не успеешь предпринять. Ты отравила меня! – говорят твои глаза. Да, мама! – отвечают мои. – Я сделала это! Как видишь, у меня хватило духу!

И вот твои глаза вылазят из орбит. Лицо становится багровым, как зрелый баклажан, а изо рта течет кровавая пена. Ты хрипишь, цепляешься пальцами за воздух, пускаешь горлом пузыри, но вот с громким стуком падаешь лицом на стол…

Яд действительно оказался самым быстрым на свете. Кстати, спасибо, что показала – где он стоит, и рассказала – как им пользоваться. И знаешь, мамá, я ничего не чувствую. Вообще ничего – ни жалости, ни страха, не гнева, ни сомнений. Словно это не я, но кто-то другой. Кто-то с моим лицом, с моим телом, даже с моим именем. Самозванец или допельгангер. Он действует сам, без моего волевого усилия. Механическая обтянутая плотью кукла.