Не танцуйте гопак в тронном зале! Михаил Гинзбург

Ночь выдалась именно такая, какие обычно заказывают для третьесортных драм: где герой непременно должен страдать, а зритель – сочувственно жевать что-нибудь хрустящее. Мелкий, настырный дождь не просто стучал по черепице королевского замка – он будто пытался взять её измором, капля за каплей внушая мысль о тщетности всего сущего, особенно попыток проникнуть внутрь незамеченным. Ветер за окнами верхних этажей подвывал с упорством коммивояжера, предлагающего подписку на журнал «Вестник Неизбежной Тоски», и Аларик Ветреный, покачиваясь на предательски скрипучем карнизе, думал, что даже этот коммивояжер был бы сейчас более желанным гостем, чем он сам для обитателей замка.

Он был писателем. А писатели, как известно, личности беспокойные, вечно сующие свой нос (а иногда и все остальное) туда, куда приличные люди даже не смотрят. Вот и сейчас Аларик лез в окно королевской спальни не ради фамильных драгоценностей – те его интересовали примерно так же, как прошлогодний снег интересует пингвина в брачный период. У него была миссия, возвышенная и, как большинство возвышенных миссий, отчаянно глупая: спасти королевство от литературной катастрофы. Ну, и от тирании заодно, если получится. Хотя тирания, по его скромному мнению, была лишь следствием катастрофы литературной. Плохие тексты всегда приводят к плохим поступкам – это Аларик знал точно.

Карниз закончился. Дальше шел подоконник, широкий, как обещания политиков перед выборами, и такой же скользкий. Аларик прислушался. За тяжелыми, расшитыми не то грифонами, не то очень недовольными курами портьерами было тихо. Только ветер продолжал свою заунывную арию и дождь аккомпанировал ему на всех водосточных трубах замка. «Интересно, – подумал Аларик, осторожно нажимая на створку окна, – охрана здесь вообще существует, или они все ушли на принудительные курсы современного танца?» Окно, смазанное, видимо, еще при дедушке нынешней Королевы, поддалось с протестующим скрипом, который в ночной тишине прозвучал громче, чем увертюра к концу света. Аларик замер, ожидая топота стражи и воинственных криков. Ничего. Только сердце колотилось где-то в районе горла, мешая дышать и думать о высоком.

Он скользнул внутрь.

Королевская спальня встретила его запахом. Это был тот самый, ставший легендой и проклятием всей страны, аромат – тонкая, навязчивая вонь паленых бинтов, которую Ее Величество Элоиза почему-то считала верхом изысканности и символом своего несгибаемого правления. Аларику всегда казалось, что этот запах больше символизирует необходимость срочно проветрить и вызвать пожарную команду. В остальном покои были… грандиозны. В том смысле, что здесь было очень много всего очень дорогого и очень безвкусного. Мебель с таким количеством позолоты, что могла бы ослепить среднего дракона, картины, на которых абстрактные кляксы боролись с геометрическими фигурами за право называться искусством, и огромная кровать под балдахином, напоминающим скорее попытку построить цирковой шатер в домашних условиях.

А за массивным письменным столом, освещенная единственной свечой, оплывавшей на серебряный подсвечник слезами бессилия, сидела она. Королева Элоиза.

Она была красива той нервной, хищной красотой, от которой у одних мужчин подкашивались коленки, а у других – возникало острое желание проверить, нет ли поблизости запасного выхода. Темные волосы, стянутые в сложный узел, напоминающий скорее головоломку, чем прическу, открывали высокий лоб и точеные скулы. На ней было что-то летящее, шелковое, цвета грозовой тучи, и она яростно грызла кончик гусиного пера, глядя на лист пергамента с таким отчаянием, будто тот только что сообщил ей о повышении налогов на королевские капризы.

Аларик кашлянул. Негромко, но достаточно, чтобы его заметили. Он вообще считал, что эффектное появление – это половина успеха. Вторая половина – успеть вовремя исчезнуть.

Королева вздрогнула так, словно ее ткнули раскаленной кочергой. Перо вылетело из ее пальцев и совершило замысловатый пируэт в воздухе, прежде чем приземлиться в чернильницу с тихим, осуждающим всплеском. Глаза Ее Величества, цвета темного меда с опасными золотыми искрами, впились в Аларика.

«Ты… кто такой?» – выдохнула она. Голос у нее был низкий, с той хрипотцой, которая могла бы свести с ума любого мужчину, если бы не сопровождалась выражением лица, ясно говорящим: «Одно неверное слово – и твоя голова украсит мои ворота».

Аларик склонил голову. «Всего лишь скромный ценитель изящной словесности, Ваше Величество. Забрёл на огонёк… так сказать, привлеченный сиянием вашего таланта». Это была наглая ложь, но писатели часто лгут. Это называется «художественный вымысел».

Королева прищурилась. «Ценитель? Ночью? Через окно?» В ее голосе зазвенел металл, который обычно предшествовал командам вроде «Отрубить!» или «Накормить им моих гончих!».

«Талант, Ваше Величество, подобен маяку, – не моргнув глазом, продолжил Аларик, медленно приближаясь. – Он манит заблудшие души даже сквозь бурю и мрак». Он бросил взгляд на исписанный лист пергамента на столе. «Позвольте полюбопытствовать, над каким шедевром вы трудитесь в столь поздний час?»

Казалось, Королева на мгновение растерялась. Ее взгляд метнулся к пергаменту, потом обратно к Аларику. В нем промелькнуло что-то похожее на… смущение? Или это была просто ярость, выбиравшая направление для удара?

«Это… – она запнулась, что было для нее крайне нехарактерно. – Это Королевский Манифест. О Духе Нации и Непреложности Модерна!»

Аларик подошел ближе. Запах паленых бинтов стал почти невыносимым, но профессиональное любопытство пересилило. Он заглянул через ее плечо. Строчки прыгали перед глазами, кривые, как улыбка висельника, и полные таких высокопарных банальностей, что у Аларика задергался левый глаз. «Народ наш, подобно гордой птице, должен парить в эмпиреях строго заданных хореографических па, отбросив низменные подергивания фольклорных рудиментов…»

Он не выдержал.

«Простите, Ваше Величество, – сказал он, и голос его был обманчиво мягок, – но это не манифест. Это… это похоже на предсмертную записку здравого смысла, написанную под диктовку взбесившегося попугая».

Тишина, обрушившаяся на комнату, была настолько плотной, что, казалось, ее можно было намазывать на хлеб вместо масла. Даже ветер за окном притих, будто заслушавшись. Королева Элоиза медленно повернула к нему голову. Ее лицо из цвета грозовой тучи превратилось в цвет очень спелого помидора, который вот-вот лопнет.

«Что… ты… сказал?» – прошипела она так, что Аларик почувствовал, как по спине пробежал холодок, не имеющий никакого отношения к сквозняку из окна.

Аларик вздохнул. Пути назад не было. Да он его и не искал. «Я сказал, Ваше Величество, что это чудовищно. Ваша метафора с птицей спотыкается на взлете и разбивается о скалу банальности. «Эмпиреи строго заданных хореографических па» – это звучит так, будто вы пытаетесь заставить ангелов маршировать строем. А «низменные подергивания фольклорных рудиментов»… Ваше Величество, вы хоть представляете, как это оскорбительно для тех самых рудиментов? Да они бы обиделись, если бы умели читать!»

Он ожидал крика, приказа страже, возможно, немедленного запуска в его сторону тяжелым серебряным подсвечником. Но Королева молчала. Она смотрела на него во все глаза, и в их глубине уже не было чистого гнева. Там плескалось что-то еще – изумление, неверие и… да, кажется, тот самый интерес, который возникает у человека, впервые увидевшего говорящую собаку. Особенно если эта собака только что раскритиковала его любимый галстук.

Наконец, она произнесла, и голос ее был на удивление спокоен, хотя и вибрировал, как натянутая струна: «Ты… Ты смеешь?!»

«Смею, Ваше Величество, – твердо ответил Аларик. – Потому что кто-то должен. И потому что слова – это моя работа. А смотреть, как их так безжалостно калечат, для меня физически больно».

Королева Элоиза резко встала. Подошла к окну, хрустнув шелками платья, и несколько мгновений смотрела на хлещущий по стеклам дождь. Потом так же резко развернулась. В ее глазах плясали опасные огоньки, но это уже не была слепая ярость. Это была ярость мыслящая.

«Хорошо, – сказала она, и от этого «хорошо» у Аларика все внутри похолодело сильнее, чем от карниза. – Если ты такой умный. Если ты считаешь, что можешь лучше…» Она сделала шаг к нему, впиваясь взглядом. «Тогда напиши! Напиши это лучше, ценитель!» Она ткнула пальцем в сторону стола, где лежал несчастный пергамент. «Докажи, что твои слова чего-то стоят, кроме наглости!»

Аларик моргнул. Такого поворота он, признаться, не ожидал. Он ожидал темницы, пыточной, в крайнем случае – быстрого и не слишком мучительного конца. Но вот этого…

«Вы предлагаете мне… – он осторожно подбирал слова, – стать вашим… литературным негром, Ваше Величество?»

«Я предлагаю тебе, – отчеканила Королева, и в уголках ее губ мелькнула тень улыбки, которая не сулила ничего хорошего, – заткнуться и писать. Или я найду твоей голове лучшее применение, чем носить шляпу. Например, в качестве предупреждения другим «ценителям». У тебя есть ночь. К утру я хочу видеть нечто, от чего у меня не возникнет желания сжечь всю королевскую библиотеку вместе с тобой».