Глава 3

Дни потекли, как патока в холодный день – тягуче, медленно и с отчетливым привкусом безысходности, который здесь, при дворе Ее Величества Элоизы, казался таким же неотъемлемым элементом атмосферы, как и вездесущий аромат паленых бинтов. Аларик начал привыкать к этому запаху. Не в том смысле, что он ему нравился – нет, от него по-прежнему хотелось чихать и думать о вечном, желательно где-нибудь очень далеко отсюда. Но он перестал быть шоком, превратившись в фон, в часть абсурдной мозаики королевской жизни.

Он видел Королеву каждый день. Их «творческие сессии» проходили в ее кабинете, который одновременно служил и малой тронной залой, и, судя по количеству зеркал странной формы, репетиционным залом для одного очень эксцентричного танцора. Королева Элоиза фонтанировала идеями для Манифеста с энергией вулкана, которому срочно нужно было избавиться от излишков магмы. Идеи эти были одна другой замысловатее и дальше от здравого смысла.

«Аларик! – могла она воскликнуть, врываясь в его временную каморку, которую ему выделили рядом с кладовкой для сломанных танцевальных туфель. – Мне приснилось! Манифест должен начинаться с утверждения, что гравитация – это всего лишь дурная привычка, от которой нация должна избавляться путем интенсивных прыжков под музыку модерн!»

Или: «Месье Ветреный, я тут подумала… А что, если мы объявим все круглые предметы вне закона? Круг – это замкнутость, стагнация! А нам нужен прорыв, острые углы, понимаете? Манифест должен это отразить! Запретить круглые монеты, тарелки, головы… ну, с головами, может, погорячилась, но вы поняли идею!»

Аларик понял. Он понял, что его работа здесь сродни работе канатоходца над пропастью, кишащей крокодилами, причем крокодилы эти обладают скверным характером и очень специфическими литературными вкусами. Он научился слушать, кивать с самым умным видом, на какой был способен, а потом осторожно, как сапер на минном поле, предлагать «небольшие стилистические улучшения».

«Ваше Величество, идея с гравитацией – это, безусловно, прорыв! – говорил он, старательно избегая ее взгляда, в котором уже загорался огонь фанатичного реформатора. – Но, возможно, для начала мы могли бы сосредоточиться на преодолении гравитации… метафорической? Гравитации устаревших идей, например? Это подготовит нацию к более… радикальным прыжкам в будущем».

Иногда это срабатывало. Королева, которой нравились умные слова, даже если она не всегда понимала их точный смысл, могла задуматься и сказать: «Метафорическая гравитация… Да, в этом что-то есть. Звучит… весомо».

Именно так, по капле, Аларик начал вплетать в безумную ткань королевского Манифеста свои собственные нити. Очень тонкие, почти невидимые. Он льстил, он восхищался (сквозь зубы), он цитировал несуществующих древних философов, которые, по его словам, предвосхитили гениальные идеи Ее Величества. И между делом, под видом «улучшения стиля» или «придания большей глубины», он вставлял фразы, которые могли бы быть истолкованы двояко.

Например, когда Королева потребовала главу о «безусловной радости подчинения воле монарха», Аларик предложил формулировку: «Истинная свобода гражданина раскрывается в гармоничном единении с мудрыми устремлениями Правителя, ибо лишь в общем танце нация обретает свое подлинное Я». Королеве понравилось слово «танец» и «подлинное Я». Аларик же надеялся, что кто-нибудь когда-нибудь задумается о том, что «гармоничное единение» не всегда означает слепое повиновение, а «мудрые устремления» неплохо бы для начала проверить на адекватность.

Маленькая победа случилась через неделю. Королева, перечитывая очередной «отшлифованный» Алариком кусок, где говорилось о необходимости «внимательного вслушивания в биение сердца каждого подданного, дабы симфония государства звучала без фальши», вдруг хлопнула в ладоши.