Она указала на стул у стола. «Работай, писатель. И да поможет тебе твоя наглая муза».

С этими словами Королева Элоиза величественно прошествовала к своей огромной кровати, отдернула полог и скрылась за ним, оставив Аларика одного посреди враждебной спальни, наедине с запахом паленых бинтов, оплывающей свечой и заданием, которое было одновременно спасением и смертным приговором.

Аларик посмотрел на пергамент. Потом на окно, за которым все еще выл ветер. Потом снова на пергамент. «Кажется, – пробормотал он себе под нос, – вечер перестает быть томным». И сел за стол. В конце концов, он был писателем. А для писателя нет ничего невозможного, если под рукой есть перо и достаточно отчаяния.

Глава 2

Утро встретило Аларика не пением птиц и не ласковым солнцем (которое, кажется, вообще забыло дорогу в эту часть королевства), а тяжелым взглядом Королевы Элоизы. Она сидела за тем же столом, сменив вчерашнее грозовое платье на что-то цвета утренней зари, если бы заря страдала бессонницей и легкой формой экзистенциального кризиса. За ночь Аларик, подпитываемый страхом, кофеином (который ему милостиво принесла испуганная служанка, похожая на мышку, застигнутую в кладовке с сыром) и тем особым видом вдохновения, что приходит только на грани отчаяния, действительно написал. Не весь манифест, разумеется, – на это не хватило бы и недели каторжных работ, – но переделал тот самый злосчастный кусок про птицу, эмпиреи и рудименты.

Королева взяла исписанный лист двумя пальцами, будто это был не текст, а какой-то особо ядовитый паук. Читала она медленно, шевеля губами, и Аларик почти физически ощущал, как каждое слово проходит через ее королевский цензурный аппарат. Он стоял рядом, стараясь дышать ровно и не показывать, что его ладони вспотели так, словно он только что пожал руку ста пятидесяти нервным осьминогам.

«Народ наш, – прочитала Королева вслух, и голос ее был неожиданно задумчив, – это река, полная скрытой мощи. Задача мудрого правителя – не перегородить ее плотинами устаревших привычек, но направить ее течение в русло созидательного танца, где каждый изгиб мысли отражает величие современного замысла…» Она подняла на него глаза. В них все еще плясали опасные искорки, но к ним примешалось что-то новое. Недоумение? Или, о ужас, подобие одобрения?

«Это… не так отвратительно, как я думала», – наконец произнесла она. Для королевской похвалы это было почти эквивалентом бурных оваций. «По крайней мере, здесь нет птиц, которые спотыкаются».

Аларик позволил себе едва заметный вздох облегчения. «Я старался, Ваше Величество. Реки, на мой взгляд, более податливы для метафор государственного управления. И менее склонны к несанкционированным полетам в сторону банальности».

«Хм. Реки», – повторила Королева, снова уставившись в текст. «А что ты скажешь насчет этого?» Она ткнула пальцем в другой абзац своего первоначального творения. «Вот здесь я пишу, что оппозиция – это как сорняк на безупречном газоне нашего государства, который нужно выпалывать каленым железом эстетики!»

Аларик едва не застонал. «Ваше Величество, при всем уважении, «каленое железо эстетики» звучит так, будто вы собираетесь пытать людей красотой. Что, конечно, оригинально, но может вызвать некоторые… логистические трудности при исполнении. И потом, сорняки… они такие предсказуемые. Может, оппозиция – это скорее… диссонанс в идеально слаженной симфонии вашего правления? Диссонанс, который лишь подчеркивает гармонию целого, если его правильно… аранжировать?» Он сам не всегда понимал, что несет, но главное было говорить уверенно и с умным видом. Иногда это срабатывало.