Губы Оливии кривятся в довольной ухмылке.

– Я бы с удовольствием поужинала лазаньей, если ты всё еще не против ее приготовить.

– Конечно.

– Кейти тоже останется на ужин.

Мама бросает на меня взгляд:

– Правда?

– Конечно. Это было бы здорово.

– Прекрасно. Люблю, когда мы все вместе. Всё как раньше. – Оливия крепко обнимает маму. Мамины глаза удивленно округляются, но потом на ее лице появляется безмятежное выражение, и она обнимает дочь в ответ.

– Кейт только что рассказывала мне об этом вкусном чизкейке из пекарни «Баттервик» в Бристоле. Что это лучшее из всего, что она пробовала.

Вранье, я ни разу не упомянула «Баттервик». Видимо, именно это Оливия сейчас искала в моем дневнике. Я ошеломленно наблюдаю за происходящим.

– Боже мой, – говорит мама. – Да, мы давненько не пробовали тех пирожных.

– А можно сегодня? На десерт?

– Ну… – волнуется мама. – Пекарня на другом конце Бристоля.

– Это очень далеко? – Оливия просто сама невинность.

Мама смотрит на часы:

– В часе езды. Мне придется выехать прямо сейчас, чтобы успеть до закрытия.

Оливия оттопыривает и надувает нижнюю губу, словно девочка-модель:

– Я весь день не хотела есть, а потом Кейти рассказала об этом безумном шоколадно-апельсиновом чизкейке, и теперь я больше ни о чем не могу думать.

– Ну… – Мама нерешительно переводит взгляд с меня на Оливию, но желание угодить дочери берет верх. – Думаю, можно.

Оливия улыбается:

– Спасибо, мам. Ты самая лучшая.

Мама купается в комплименте, ее щеки розовеют.

– Я скажу отцу, чтобы вернулся с работы вовремя. И тогда можем ехать. Может быть, остановимся выпить кофе по пути.

– А можно, мы с Кейти останемся? Вряд ли сегодня я смогу еще раз преодолеть стену из репортеров.

Мамино разочарование тут же сменяется беспокойством.

– Ты? Одна?

– Не одна, а с Кейти. – Оливия придвигается ко мне так близко, что ее рука касается моей. – К тому же снаружи полиция. С нами будет всё в порядке, правда?

– Да, – соглашаюсь я, чувствуя укол тревоги. Что она творит? – Конечно.

Мама колеблется, явно не желая оставлять нас одних. Хотя мы уже взрослые, она помнит нас девочками. В тот последний вечер она поцеловала на прощание нас обеих, а вернулась уже к одной. Она прикусывает губу.

– Ну, если ты уверена…

И хотя меня тревожит человек в маске, я напоминаю себе, что кругом полно полиции. Мы обе киваем.

Вскоре мама уходит, и мы остаемся одни.

– Что это было? – спрашиваю я, когда мы слышим шум машины, выезжающей с подъездной дорожки. Но Оливия уже сбегает по лестнице, идет на кухню, хватает мою сумочку и сует мне в руки:

– Где ты припарковалась?

– Зачем тебе это?

– Затем, сестренка, что мы едем за покупками.

Я открываю рот. Снова закрываю.

– Мы не можем.

– Разумеется, можем. Доедем до Бата и вернемся раньше мамы. Она даже не узнает, что нас не было.

– Но…

– Они не могут вечно держать меня дома взаперти. По сути, я сменила одну тюрьму на другую.

– Оливия…

– На следующей неделе я встречаюсь с Флоренс и не могу пойти в мамином платье от «Маркс энд Спенсер»[19]. Ни за что, – Оливия вскидывает подбородок. – Так что или ты идешь со мной, или я иду одна.

При мысли, что она отправится куда-то одна, в животе поднимается паника. Он всё еще где-то здесь. Я видела его на улице возле дома Флоренс и уверена: он собирается вернуть Оливию. Он снова охотится на нас. У меня нет выбора.

Элинор слышит, как внизу собираются люди, и у нее в животе хлопают крыльями тысячи бабочек. Она задумывается, получится ли симулировать болезнь и остаться у себя в комнате.

Хит стучит в дверь, проскальзывает внутрь и улыбается сестре. На ней платье, которое выбрал дядя Роберт. Плотный темно-синий бархат облегает стройную фигуру и подчеркивает цвет глаз. Хит впивается в Элинор взглядом, пробегая по эффектному разрезу, открывающему длинные ноги, и не может вымолвить ни слова.