Каждое утро она заходит в класс молча. Садится у окна – на то же место, где когда-то сидел я. До сих пор не могу понять, почему в итоге уступил. В тот день я заметил её сразу, как только зашёл в класс. Место у окна – моё место – было занято. Она сидела там спокойно, будто оно всегда принадлежало ей. Ровная спина, рука, легко скользящая по краю стола, волосы, рассыпавшиеся по плечам, как отблеск осеннего солнца.

Я подошёл ближе, практически навис над ней. Она подняла на меня чистые, пронзительные глаза. Я впервые с тех пор так близко заглянул в них. В этом взгляде не было ни страха, ни вызова, только тишина.

– Ты заняла чужое место, – сказал я хрипло, слишком резко.

Она чуть склонила голову вбок, будто прислушиваясь к моим словам, а потом спокойно ответила:

– Оно было свободным.

На языке вертелась сотня колких фраз, хотелось указать ей её место, разозлиться, обвинить, но я выбрал ту, что резанула сильнее самого себя:

– Потому что я задержался.

Или потому что меня не было.

Между нами повисла пауза. Тонкая, хрупкая, как льдинка в тепле.

Лея секунду смотрела на меня внимательно и вдруг, без нажима, тихо сказала:

– Так всегда – если тебя нет, твоё место занимает кто-то другой.

Занял кто-то моё место? Или оно так и осталось пустым.

Я знаю, что иногда пустота остаётся навсегда, потому что не всё можно заполнить. Я почувствовал, как внутри что-то сжалось. Не из-за неё. Из-за того, что эти слова попали прямо туда, куда я не пускал никого. Я всегда думал, что место в моей душе – как пустая комната за запертой дверью и никто туда не войдёт, никто не рискнёт. И я не верил, что кто-то вообще может захотеть это сделать.

Я отвёл взгляд первым, потому что понимал: если ещё на мгновение задержусь здесь, на этом тонком льду, он треснет. Пошёл прочь, чувствуя, как сердце глухо отстукивает в груди. Плевать на место в классе. Плевать на правила.

Просто иногда – один единственный взгляд, одно единственное слово – способно напомнить тебе, насколько ты пуст внутри. Я тогда вышел из класса и спустился в спортзал. Мне прилетело бы за прогул, но после я подошёл к Васильевне и взял дополнительное задание. Она промолчала, ничего не сказала, но мне кажется, она всё понимает. Но даже если б пришлось расхлёбывать последствия прогула, плевать, лучше за это, чем за срыв на учителя или придурка одноклассника.

Моя злость всегда накатывает внезапно, срывается из-за мелочи. Я могу сдерживать себя в серьёзных конфликтах, но одна мелочь может сорвать с петель. Поэтому в то утро я выбрал двадцать кругов в спортзале.

Сейчас, за эти дни, я остыл и уже не злюсь, возможно, это место у окна ей нужнее. Мне оно дарило покой и помогало держаться, надеюсь, и ей в её тихой борьбе, о которой она никому не говорит, поможет. На второй день я предпринял попытку помириться, хотя мы не ссорились, и вообще это она должна была извиниться. Но я же, чёрт возьми, джентльмен или, как говорит Кнопка, «жульен», поэтому подошёл. Я заметил, как она напряглась, думала, я снова затею спор или сяду рядом, но я просто наклонился к ней и тихо сказал: «Береги его». Она вскинула голову, но я уже отвернулся и вышел.

С тех пор мы больше не общались, делали вид, что никого вокруг не существует. Она продолжала молчаливое присутствие в классе, доставала тетрадь, аккуратно складывала ручку и учебник перед собой и больше не двигалась. Никаких взглядов, никаких приветствий. Будто её здесь и не было. Что-то записывала, сдержанно отвечала, если её спрашивали, в остальном не проявляла никакой инициативы или интереса.

Сегодня на литературе Васильевна читала вслух отрывок из «Господина из Сан-Франциско» и говорила об остром чувстве кризиса цивилизации, поэтому на перемене весь класс как обычно развалился кто куда – кто в соцсети, кто в переписки, кто свалил в столовку заесть мысли. Умеет Васильевна заинтересовать и задеть даже тех, кто в остальное время кажется бесчувственным и безразличным к литературе, к жизни. Наверное, не зря её зовут как главных героинь русской классики.