Не молчи, если хочешь остаться Анара Саган

Иногда истории приходят тихо. Крадутся, как вечерний свет, заполняя тени внутри. А иногда – стучат в грудную клетку кулаками, требуя быть услышанными, понятыми, рассказанными.

Эта история пришла ко мне как шёпот. Как память, которой вроде бы не было. Как тоска по чему-то, что никогда не принадлежало мне, но было важно. Я не писала её с мыслью о жанре, морали или финале. Я просто пыталась сказать правду – ту, которая звучит между строк.

О боли, которая превращается в нежность. О потере, из которой прорастает любовь. О людях, которых мы встречаем слишком рано или слишком поздно.

Это история не про идеальную любовь, а про две разбитые души, которые учатся быть рядом, несмотря на страхи, злость, утраты. Про то, что иногда, чтобы исцелиться, нужно не идеальное спасение, а просто кто-то, кто останется рядом, когда все остальные уйдут.

Если хотя бы один из этих героев останется с вами – значит, всё было не зря.

Посвящает каждому, кто молчит,

когда есть что сказать.

Маленький мальчик с глазами старше своей жизни

Плохие дни давно стали привычкой. Каждое утро я точно знаю, что меня ждёт. Вот и сегодня, как по расписанию, вонючка снова говорит, что если я не умею играть, то должен сидеть в стороне. Я не должен мешать другим детям. Мне лучше заняться книжкой с картинками. Мне пять лет, и я умею читать, но она каждый раз делает вид, что я глупее всех.

Она говорит это с таким тоном, будто заботится. Но я вижу, как она смотрит на меня, как будто я чужой, как будто я неправильный. Часто называет меня аутистом, думает, это объясняет всё. Но она дура. Я знаю, кто такие аутисты. У них может быть нормальный, даже высокий интеллект. Просто они другие. Мне раньше было обидно, а теперь… теперь я сам подыгрываю. Пусть думает, что хочет. Я не хочу с ними играть. Они мне неинтересны. Они чужие, капризные, жадные, вредные. Все.

Так проще. Если никто не подходит, никто и не уходит. Никто не бросает. А те, кто обещают остаться, врут. Мама с папой тоже говорили, что всегда будут рядом, но их больше нет. Я не обижаюсь. Просто не понимаю, зачем тогда обещать, если не знаешь, сдержишь или нет. Я злюсь.

Нана говорит, что лучше вообще ничего не обещать. Я с ней согласен. Я не обещаю. И не слушаю обещания. Они ничего не значат.

Наверное, я должен был думать о машинках или кубиках, как все. Но мне интереснее наблюдать, как в углу окна паук плетёт паутину, замирает, готовясь к прыжку. Муха ни о чём не подозревает. И её спасает какое-то движение за моей спиной. Она улетает.

Я не поворачиваюсь сразу. Думаю, кто-то из детей снова подошёл, чтобы прошептать гадость или дёрнуть за рукав. Но тут мне прямо под нос упрямо суют книжку. Обложка слишком яркая, почти кричащая. Я перевожу взгляд – и она ещё ярче. Девочка. У неё такие необычные волосы – рыже-красные, как языки пламени. Я долго смотрю на них. Потом замечаю веснушки на лице, они разбросаны как капли солнца. Я снова смотрю на волосы. Никогда не видел таких. Даже не сразу понимаю – это настоящие волосы или парик. Я видел в театре у артистов бывают такие. Поэтому первое, что я делаю, – дёргаю её за хвостик, просто чтобы проверить.

И жду, что она заплачет или ударит меня. Скажет, что я дурак. Но она не возмущается. Лишь тихо ойкает, наклоняет голову вбок и смотрит. Внимательно. Слишком. От этого взгляда становится неуютно, как будто она может разглядеть во мне то, что я прячу даже от себя.

– Чего тебе? – бурчу с вызовом, чтобы прогнать.

Она не отвечает. Просто садится рядом и снова протягивает книгу.

– Зачем она мне?

– Некоторые динозавры умирали от одиночества, – спокойно отвечает она, как будто учительница. – Например, майазавры заботились о своих детёнышах. Но если кто-то отставал, стая могла уйти. Тогда они погибали. Не от зубов хищников, а потому что остались одни.

Я не сразу понимаю, что она имеет в виду. Но где-то в груди становится тяжело и горячо. Как будто слова нашли трещину.

– Это не ответ, – говорю я, отворачиваясь к окну, где наверняка страдает паук, которого оставили без обеда.

Она придвигается ближе и улыбается. Совсем немного. И уже пихает книгу мне в руки.

– Мне кажется, тебе понравится. Когда читаешь про динозавров, чувствуешь, что ты не один. Даже если все ушли. Я уже читала эту книжку много раз. Поэтому когда ты будешь читать – я тоже буду на страницах. Просто знай: я была здесь.

Она смотрит мне в глаза. Долго. Я стараюсь не отводить взгляда. Хотя хочется. Потому что кажется, что она уже увидела слишком много.

Я не хотел делать так, как она говорит, но вечером забрал книгу домой. И читал. А потом мы начали читать вместе. Каждый день. Мы спорили, кто сильнее – тирекс или анкилозавр. Считали зубы на картинках. Устраивали викторины. Она знала, что я люблю факты, а я запоминал её любимые страницы. Мы читали книжку до тех пор, пока она не начала разваливаться. Даже придумали своего динозавра, который предан и никогда не оставит того, кого любит. Мы назвали его Лемайкиозавр. У нас даже появился секретный жест, когда не хотелось разговаривать, но нужно было показать, что мы рядом.

Пока не развалилась наша дружба. Потому что однажды девочка не пришла. Ни на следующий день, ни через неделю. Вонючка не сказала, почему. Я спрашивал, уговаривал, но она только улыбалась и молчала. Тогда я начал злиться. Сильнее чем раньше.

Потом решил, что мне снова стало всё равно. Потому что если даже те, кто держит тебя за руку, могут исчезнуть – значит, лучше никого не пускать близко. Я снова убедился в этом.

Стены строят не для того, чтобы держать других снаружи.

А чтобы удержать себя внутри

Я снова стою в огне.

Пламя трещит, будто издевается, ползёт вверх по стенам, вылизывая воздух, задевая кожу, но я не двигаюсь – будто ноги приросли к полу, будто всё, что было мной, осталось там, в прошлом. Где-то в пламени кто-то зовёт меня. Голос глухой, будто звучит сквозь толщу воды. Я хочу ответить – и не могу. Тело не слушается. Руки как свинцовые. Пальцы мертвы. Огонь ближе.

И каждый раз одно и то же: я подскакиваю с кровати, будто вырвался. Пот струится по вискам, футболку можно выжимать. Будильник показывает 5:42, а за окном ещё темно. В комнате тихо, слишком тихо. Эта тишина – как напоминание, что всё, что внутри, всё равно проснётся раньше меня.

Я сажусь, сжимаю лицо в ладонях. Зачем вообще спать, если каждый раз одно и то же?

Через двадцать минут я уже на улице. На мне толстовка, капюшон натянут на голову, наушники, чтобы не слышать эту предрассветную тишину. Ну хоть холодный воздух ранней осени немного отрезвляет. Остатки сна всё ещё со мной – как пепел, который не смыть. Никто не знает, как часто я вижу этот огонь. Никто не догадывается. А я не рассказываю, потому что не знаю, как объяснить, откуда он взялся, если меня не было в той машине, если я ничего не видел, только слышал от других, только чувствовал. И почему спустя столько лет – снова.

Психолог в детстве говорила, что я впечатлительный и что образы в голове могут быть сильнее, чем реальность. Якобы я просто много слышал, слишком глубоко принял на себя боль Наны, но она ни разу не сказала, что это была и моя боль. Почему взрослые считают, что дети не способны понимать, что такое утрата. Мне было пять, не полгода и не год. Я помню родителей. Я помню каждый миг своего детства с ними примерно с момента, когда на мое двухлетие отец притащил домой какого-то плешивого котёнка. Мать тогда начала ругаться, но отцу было достаточно обнять её, поцеловать, и через пять минут она уже купала эту наглую морду. Котёнка, не отца.

Я никому не рассказывал. Мне бы не поверили. И тогда я решил поверить им – я не чувствую боль, я её перенял. Договорились. Плевать, что это не принесло облегчения. Я просто стал лучше запирать в себе чувства, ну, раз говорят, что их не существует, значит необязательно их переубеждать. Тем более я видел, как тяжело было Нане. Я не хотел доставлять ей хлопот, добавляя ещё и свою боль поверх имеющейся. Я хотел сбежать. Даже когда появился Арсен и Нана смогла вдохнуть, я не заговорил. Зачем портить первую за такое долгое время улыбку. А потом всё вошло в привычку. Я держался почти семь лет, пока не сорвался.

И вот опять – я чувствую, как вся боль, трансформированная в гнев, с каждым днём все больше просится наружу. Я не хочу объяснений. Я просто хочу, чтобы это остановилось.

В зале в это время, конечно, я всегда один. Иногда Айдар смеётся, предлагает переехать сюда. Я улыбаюсь, но без искренности. Не потому, что фраза не смешная, просто… у меня улыбка внутри не срабатывает, как будто её кто-то отключил. К тому же я знаю, что Айдар пытается разрядить обстановку, но в душе он всё прекрасно понимает. Я не знаю, что бы со мной было, если бы тогда он не притащил меня сюда.

Я долго держался и был милым ребенком, старался не доставлять хлопот Нане, особенно, пока у них с Арсеном не сложилось. Потом я считал, что могу стать причиной их ссоры или того, что Арсен не захочет со мной возиться и бросит Нану. Я не знал, что имею право быть неудобным. Я долго держался, но всё пошло прахом в 12 лет. Я крушил всё, злился, кричал, боялся, ненавидел. Видел, как Нана плачет из-за меня – и ненавидел себя ещё больше. Я не хотел быть таким, но не мог иначе. Всё было слишком.