Уроки с утра – как всегда, шум, пересуды, звонок, толкотня. Я сижу у окна. Первый урок – литература. Васильевна, по совместительству и счастливой случайности наш классный руководитель, входит в класс чуть торопливо, прикрывает за собой дверь и вместо привычного «Ну что, сонное царство, просыпаемся» сразу просит внимания. В руках у неё журнал, стопка каких-то бумаг и томик Бунина. Она останавливается у доски и оглядывает всех по-одному.

Я сижу у окна. Место по привычке – чтобы видеть не людей в классе, а улицу. Мне так проще. На парте – ручка, тетрадь, томик Бунина. На предыдущем уроке Васильевна говорила о живописности, напевности, философской и психологической насыщенности и тонком лиризме стихотворений Бунина. А меня интересовал больше образ «нового человека со старым сердцем». Я люблю уроки литературы, потому что часть времени мы посвящаем «положенным» и «необходимым» для выпуска темам, а остальное время можем говорить обо всём. Некоторым, конечно, неинтересно ни то ни другое, но я люблю эти редкие минуты, когда одноклассники вспоминают, что я умею говорить.

Возвращаюсь взглядом к машинам за окном, к деревьям, на которых уже пожелтели кончики листьев. Звучит тёплый, вымученный голос Васильевны, которым обычно представляют новеньких. Класс притих, но не из вежливости – скорее из любопытства, вперемешку с ленивым равнодушием.

– У нас с вами новая ученица, – говорит Васильевна. – Лея, проходи. Скажешь пару слов о себе?

Кто-то громко вздыхает, кто-то смеётся в кулак. Я не оборачиваюсь, мне абсолютно безразлично, кто там. Новенькие всегда чужие. Временные.

Но я слышу прерывистое дыхание, какой-то шорох, несмелые шаги. И голос низкий, уставший. Он не девчачий – взрослый. Как будто человек говорит не о себе, а от лица боли. Я знаю эти интонации в голосе.

– Лея. Перевелась из 35-й. Живу с бабушкой. Всё.

И что-то во мне сжимается так резко, будто кто-то выдёргивает воздух из лёгких. Я оборачиваюсь, почти неосознанно, как будто по команде. Красно-рыжие волосы собраны в хвост, но пряди уже выбились у висков. Веснушки. Шрам – розовато-бледный, но недавний. Тогда его не было. И глаза – серые или голубые, не разобрать в полумраке класса, но потухшие. Как у людей, которые слишком рано научились не ждать. Вздернутый подборок, безразличное выражение, но нервная дрожь в руках выдает её истинные чувства.

Я узнал её не по лицу – по ощущению. Это не воспоминание, это – ожог, словно ее пламя вместо волос добралось до меня.

Книжка про динозавров. Шёпот. Молчаливое внимание, которое тогда казалось спасением.

И всё это возвращается не вспышкой, а волной – медленной, вязкой, затягивающей. Сколько лет прошло? Я и не думал, что помню. Лишь иногда, когда эта книжка, потрепанная, попадалась на глаза. Я не смогу сказать, почему она всё ещё у меня, почему я запретил Кнопке прикасаться к ней, но сейчас, кажется, понимаю.

Она садится на свободное место в конце класса. И не смотрит ни на кого, в том числе – на меня.

Я провожаю её взглядом и отворачиваюсь, снова втыкаюсь взглядом в окно. Вижу, как идёт по улице мальчик, волочит портфель по асфальту. Кажется, у него порвались шнурки. Мне почему-то хочется закрыть глаза.

Злость возвращается так быстро, что я не успеваю понять, откуда. Не на неё и не из-за неё. Просто она – напоминание, о том, каким я был. О том, как рано начал бояться привязанности. О том, как отчаянно ждал, что кто-то останется, а в итоге каждый раз оставался один.

Я не злюсь, что она меня не узнала. Я бы и сам не узнал себя – того, каким был тогда. Просто её появление – это как сломанная дверь в ту часть меня, которую я годами пытался закрыть.