Я подхожу к зеркалу и быстро отвожу взгляд. Рыжие волосы – слишком яркие, веснушки – слишком заметны, шрам на подбородке – слишком неуместен. Всё, что во мне есть, словно намекает, что я – чужая. В этой школе, в этом теле, в этой жизни. Отряхиваю навязчивые мысли, запираю сожаления и улыбаюсь своему отражению. Мда, выходит какой-то оскал.

Я собираю волосы в тугой хвост, хотя британские учёные доказали, что пряди всё равно выбьются. Подбираю их невидимками, зная, что к третьему уроку они уже будут висеть на щеках. И всё равно делаю это – потому что иначе теряется хоть какое-то чувство контроля. У меня получится. Справилась тогда, справлюсь и сейчас.

В коридоре бабушка протягивает мне на завтрак сэндвич и шепчет, чтобы я не волновалась. Я выдавливаю улыбку, благодарю за заботу, как будто этот сэндвич она собирала сама с раннего утра, но я же вижу, что он из ресторана. Бабуля в своём стиле. И я её люблю за это.

Я киваю ей на прощание, благодарю и выхожу в осеннее утро – прохладное, немного серое, но почему-то очень чёткое. Октябрь наступил резко – с сыростью на стёклах, промозглым утром и этой особенной школьной тишиной, которая наступает до первого звонка. В школе я никому не нужна. И не сказать, что меня это расстраивает, наверное, я даже привыкла. Мне не нужны подруги, их сочувственные взгляды, разговоры за спиной. Я знаю, как это бывает: сначала смотрят с интересом, потом – с настороженностью, а после – с пренебрежением.

Я давно решила: никого не пускать близко. Ещё в саду. Тогда у матери появился первый мужчина после отца и бабушка забрала меня, узнав о неприятной истории, от которой меня до сих пор отталкивают люди, которые всегда улыбаются. Бабушка хотела оформить опеку надо мной, потому что у матери я была явно не в приоритете. И почти всё было готово. Но то ли новый мужчина матери смекнул и убедил ее вернуть меня, то ли бабушке отказали, я тогда не спрашивала, а потом не хотела вспоминать. Но я помню, как все мамины подружки называли это материнской любовью. Хотя я даже в пять лет догадывалась, что ею, точнее отчимом, скорее всего движет только корысть.

Именно тогда я отучилась ждать тепла, поддержки, объятий, опасаться и не искать поддержки. Не потому что я сильная, а потому что иначе – больнее.

Иногда, когда я очень устаю, мне вспоминается что-то расплывчатое – чужие пальцы, обложка энциклопедии про динозавров, теплота, которую я никогда после не чувствовала. Кажется, единственное светлое пятно на страницах моего прошлого. Я не помню его, кроме синих глаз, в которых я увидела такой же страх. Боль брошенного ребенка. Единственное время, когда я не чувствовала, будто я одна. Я не помню лица, не помню, кто это был. Только ощущение – будто в тот момент я кому-то была нужна. Хоть немного. Возможно, поэтому сейчас я согласилась переехать сюда? Может, где-то в глубине души я ждала, что мне снова станет тепло?

Отгоняю воспоминание, размытое, как и моё будущее. Да, у меня есть план. Поступить в мед, отучиться, стать ветеринаром. Буду лечить тех, кто не умеет говорить, но умеет чувствовать. У них нет слов, но они умеют быть рядом. Не предают. Не уходят. Не разбивают тебе сердце.

Я поправляю воротник, сжимаю лямки рюкзака. Я не жду, что кто-то заметит меня. Не жду, что кто-то подсядет за парту. Я не жду ничего. И, наверное, поэтому мне удаётся выживать.

Некоторые раны заживают.

Некоторые учат тебя ходить с болью

После тренировки легче. Тело гудит, костяшки сбиты, но в голове – тишина. Хрупкая, как лёд на луже, но всё же тишина. С ней проще – слушать, отвечать, быть среди людей. Я не улыбаюсь, но хотя бы не хочу крушить.