Я был в шаге от кривой дорожки, мне хотелось, чтобы хотя бы на время во мне заглохла эта ярость. И в один из таких припадков, к нам пришёл Айдар, и меня, пинающегося, упирающегося, притащил сюда, влепил пощёчину, дал в руки перчатки, буквально впечатал в грушу и сказал: «Бей». И я бил. Не потому что хотел драться, потому что это был единственный способ не разрушить себя и тех, кого любил.

И вот уже пятый год я хожу сюда чуть ли не каждое утро, чтобы после этого провести день добропорядочного, прилежного, пусть странного, но воспитанного, вежливого мальчика. Гордость школы и семьи. Даже в какой-то мере жалею, что вонючка тогда не добилась признания меня аутистом. Сейчас было бы проще всех игнорировать. Иногда я прихожу сюда и по вечерам, в те ночи мне не снятся кошмары.

Когда бью – не кричу, а если не кричу – никто не боится.

Я включаю свет, обматываю руки, проверяю бинты. Задерживаюсь на минуту, дышу. Закрываю глаза и выпускаю ярость. Подхожу к груше. Первый удар – слабый, второй – уже сильнее. Потом – поток. Ритм. Рев. Каждый удар как будто выбивает из груди крик, который я не могу произнести. Я не бью грушу, я бью свою злость, бью страх. Бью всё, что давит изнутри. Всё, что копится и никогда не уходит.

Я не участвую в боях, хотя Айдар предлагал оформить лицензию и податься в профспорт. Я выхожу на ринг только в рамках тренировки, потому что я не уверен, что смогу остановиться с посторонними людьми. Если кто-то увидит, на что я способен, – всё разрушится. Ведь всё, что я умею – это сдерживать. Делать вид. Быть почти нормальным.

В школе про меня говорят: странный. Учителя обычно не трогают, я даю им то, что им нужно – высокий средний балл и победы на олимпиадах или куда они там записывают меня без моего ведома. Одноклассники не шутят – уважают на дистанции, кроме пары недалёких, которые считают себя бессмертными. И я это принял. Это лучше, чем быть мишенью, или жалким, или тем, кого пытаются «починить».

Я бью, пока не начинает звенеть в ушах, пока руки не гудят, пока грудь не сжимается от усталости, а не от ярости. Я бью, пока не становится легче. Или хотя бы – тише, потому что единственное место, где я чувствую себя настоящим – это здесь. В зале. В одиночестве. В этой тишине.

Потому что только здесь я не опасен. Люди не знают, что сила – это клетка. Снаружи она – броня, а внутри – я.

Я просто не хочу быть тем, кого боятся, но не знаю, как быть тем, кого не боятся.

Я просыпаюсь от голосов в коридоре, бабушка говорит по телефону. Интересно, почему старики (бабушка прибьёт меня, если узнает, как я её назвала) орут в трубку, словно не доверяют электромагнитным волнам и пытаются докричаться сквозь расстояние.

Я лежу с закрытыми глазами, будто если не открою, день не наступит. Сквозь закрытую дверь доносится шорох тапочек и кашель – хриплый, будто Ба вернулась с какого-нибудь матча, где посадила голос. В моей комнате пахнет какой-то мятной мазью и старой мебелью из моего детства. Всё это не моё, но и привычно уже будет.

На ручке двери аккуратно висит школьная форма. Новая, почти не мятая. Бабушка так хлопотала весь вечер над ней, как будто это платье способно сделать меня частью чего-то общего. Я смотрю на него и знаю – не поможет.

Новая школа. Очередная попытка влиться, хотя я уже даже не пытаюсь. Здесь никто не знает, кто я, откуда приехала, почему живу с бабушкой. И пусть так будет как можно дольше.

Мама снова поглощена своими новыми отношениями. Очередной мужчина, очередные обещания, очередная любовь до гроба. Бабушка устала наблюдать за этим, поэтому, никак не прокомментировав, просто забрала меня и «позволила» маме устраивать свою жизнь. Она делает вид, как будто не ненавидит мою мать, а, может, и правда эта чудо-женщина давно отпустила свой гнев и обиды. Но я не могу не замечать, что Ба больно. Я слышу эту боль в её голосе, в том, как она задерживает дыхание, прежде чем заговорить со мной. Я напоминаю ей сына – моего отца. А вот я его не помню, только смятое фото, единственное, что я забрала из прошлого дома. Домов.