Ромашин с Блюменкранцем, с приятной ностальгией, наблюдали со скамейки за торжественной церемонией.

– Последний звонок Русичка год назад отметила, – проворчал Блюм. – Чего ради согласилась на участие в сём представлении?

– Директриса попросила, – пояснил Ромашин с гордостью за дочь. – Единственная в прошлом выпуске круглая отличница. Медалистка. Подойдём поближе, – предложил Ромашин, вынул из сумки фотоаппарат «ФЭД».

Руся не слышала формальных речей ни директрисы, ни завуча, ни учителей, ни приглашенных ветеранов войны с звонкими медалями во всю грудь. Она механически вручала грамоты ученикам и ученицам, пожимала руку мальчишкам, подставляла щёку для поцелуя девчонкам. Вдруг мутный, остекленевший взгляд её серых глаз оживился.

Металлической трелью зазвенел бронзовый колокольчик в руке нарядной, в белом фартучке, крохотной куколки в кудряшках с белым бантом больше головы. Первоклашка сидела на плече… морячка с бескозыркой в руке, в синей, выглаженной, летней форме. Безо всяческих сомнений, именно этого морячка Руся видела в рабочем комбинезоне сегодня ранним утром у моря. С широкой, белозубой улыбкой симпатичный блондинчик пронёс девочку с колокольчиком вдоль строя школьников. Проходя мимо Руси, морячок по-дружески подмигнул ей. Руся строго нахмурилась, не понимая, что происходит.

С печальной улыбкой на лице, Ромашин перекладывал в руках фотоаппарат «ФЭД», наводил объектив на детей и фотографировал… Русю… морячка… девочку с огромным, белым бантом и колокольчиком.

Ялта – город не только курортный, но и морской славы. Эта милая кроха с игрушечной бронзовой рындой в кукольных ручках умилила Ромашина настолько, что он невольно пустил слезу. На фото могла получиться изумительная метафора жизни: девочка с рындой кораблика мечты, плывущая на плече военного моряка.

Как это замечательно! Поймать образ и запечатлить на фотоплёнке такое прекрасное мгновение! Нда.

Ромашин мысленно возмутился собственным хаотическим мыслям о судьбе дочери, девочки с колокольчиком, Родины. От мысленного пафоса Ромашин поморщился, громкий всхлип за спиной совершенно вернул его в реальность.

За его спиной всхлипывал, неловко топтался печальный доктор Блюменкранц в мятом, сером, парусиновом пиджаке и таких же мятых парусиновых штанах, будто широченных пожарных гидрантах. Одутловатый, лысеющий, с круглым брюшком, нависающим над брючным ремнем, болезненно полнеющий, доктор напоминал Ромашину неуклюжего персонажа его неоконченной повести о бездомном, нищем философе, живущем в картонном ящике близ пляжа. Этаком современном Диогене. С десяток подобных неоконченных повестей хранили ящики письменного стола. Ромашину не хватало терпения, усидчивости, вдохновения для завершения, в общем-то, неплохих задумок, достойных, как минимум, печататься отрывками глав в местной газете, в литературной колонке на последней страничке.

– Как это грустно, я вам скажу, – всхлипнул и прошептал Блюменкранц, высморкался в носовой платок. – Первый и… последний звонок. Первый – для всех этих милых, прелестных деток. И последний – для меня. Почему ты не оставил название будущей повести «Последний звонок»?

– Блюм! Хватит нагонять тоску! – попросил Ромашин. – Сдал статью на перепечатку?

– Сдал – сдал. К четырём часам Либерман будет разложен на двадцати трёх страничках во всём политическом блеске, – успокоил Блюменкранц. – Розочка, я правильно угадал, надеется, что устрою ей вызов в Израиль, и сделает всё бесплатно. Даже то, о чём её не просили…

– Оставь надежду женщине страждущей, – пошутил Ромашин.

Блюменкранц печально покачал головой.