– Ты окружён идиётами, – ёрничал осмелевший Блюм, – только с трёх сторон.
– Грубо! Спасибо тебе, Блюм, за идиётов, – проворчал Ромашин.
– Что ты, Витя, не смей обижаться! Я же это придумал еще в Одессе. В тот утренний час в Аркадии ты плавал в море без трусов. Это же наше распрекрасное детство!
Ромашин не удержался, фыркнул от смеха. Старые друзья детства, по рождению одесситы, в неволе «всесоюзной здравницы», как называли Ялту, весело посмеиваясь, побрели в тени платанов и акаций навстречу наступающему жаркому дню.
Они брели по бульвару, то погружаясь в чёрную тень деревьев, то выходя на ослепительные островки солнечного света. Под их ногами на брусчатке валялись россыпи упавших каштанов.
Друзья детства весело распинывали плоды будто мячики.
– Ты смелый, Витя. Не ожидал. Приютить беглого еврея… не каждый решится. Органы могут Русе в институт грязную бумаженцию направить. Могут отчислить. Тебя из редакции могут выпереть.
– Теперь о чём-то совсем хорошем, – перебил Ромашин. – Как там у Жванецкого? Последний еврей, уезжающий из Одессы, выключит за собой свет.
– В Ялте совсем мало осталось евреев, – тяжко покряхтел Блюменкранц.
– Ты – одессит, Сёма, но это значит, – грустно пропел Ромашин, – что не видать тебе Одессы никогда…
– Да-да-да, – грустно прошептал Блюменкранц, попытался комочком платочка смахнуть с глаз невольные слезы. – Одесса-мама осталась за волнами, а КГБ меня не пустит на постой.
– Но ты – поэт, Сёма! Поэт не плачет, – поддержал друга Ромашин.
Они обнялись, допели невольную импровизацию, причем Блюменкранц следовал за Ромашиным, который намеренно растягивал слова.
– А лишь пакует по авоськам свой багаж.
– Ты – диссидент, Витя! И это значит, – просипел Блюменкранц, потеряв голос от волнения. – Что не видать тебе покоя никогда.
– С проктологом дружишь, зри в корень, – решил закончить песенный марафон Ромашин.
Они обнялись, затем невольно отстранились друг от друга, когда мимо прошли двое военных в зеленоватой, летней форме сухопутных войск.
– Артиллеристы, Сталин дал приказ, – не удержался, шепотом пропел во след военным Ромашин.
Они нервно рассмеялись.
– Откуда в Ялте артиллеристы, да ещё в форме? – удивился Блюменкранц.
– Отдыхают.
– После Чернобыля надо отдыхать за Полярным кругом, на берегу Ледовитого океана.
– Да уж! На Новой Земле, где атомные бомбы испытывают, – грустно пошутил Ромашин. Оба невольно, с опаской оглянулись по сторонам.
– Страшно, Витя. Все мужчины в штатском кажутся мне гэбистами, – признался Блюменкранц.
– И мне, – признался и Ромашин. Они грустно рассмеялись.
– Ну, что ж, – вздохнул Блюменкранц, – пойду, посижу рядом, вдохновлю Розочку на допечатку передового эссе Либермана.
– В редакцию забегу. Потяну время. Ты уж не подведи, Блюм.
Доктор печально отмахнулся, медленно побрел прочь, как стареющий бычок на заклание.
ВЫСЕЛЕНИЕ
На ступеньках перед входом в главный корпус пансионата «Красный пролетарец» крашеная рыжеволосая Инна выговаривала искусственной блондинке Ладе:
– Зачем было тащить этого вонючего кобеля в палату?!
– Так моя ж была очередь! – возмутилась Лада.
– По-тихому надо было! Через окно! А на работу теперь сообщат? Что тогда?!
– А я знаю? Выговор.
– Выговор?! – возмутилась Инна. – Сначала турнут из пансионата! А если настучат на работу – нам кранты! Уволят «за аморалку»!
– Куда ж нам теперя? – пропела Лада. – Недельку только и отдохнули!
Инна озабоченно взглянула на тяжёлую поклажу, свою и подруги, сумки и чемоданы, заметила идущую к ним по аллейке нарядную, в белом фартуке школьницу и воскликнула:
– Во! Кажется, и девочка клюнула на нашего водолаза!