– Двадцать с лишним листов перепечатывать! Это уже полная катастрофа. Я не успею сдать статью.
Блюменкранц вздрогнул плечами от безысходности, поспешил успокоить писателя:
– Успеешь! Завтра сдашь. Розочка всё перепечатает. А ты продышись, Витя, продышись, успокойся, – посоветовал он. – От нервов все болезни. Но глубоко дышать лучше через тройной слой марли. С пылью радиация разносится за тыщ-щи и тыщ-щи километров…
– Даже к самому Мёртвому из морей, – грустно пошутил Ромашин.
– Умеешь утешить друга, – пожурил Блюменкранц, стряхнул с листов кофейную гущу в раковину, забрал высохшие листы с жёлтыми подтёками.
– Что ж, – вздохнул он, – пойду сдаваться Розочке Мильской. Боюсь, конечно, ничего у меня не получится…
– Как это не получится?! – возмутился Ромашин. – К концу рабочего дня не сдам Либермана в редакцию, – меня уволят!
– Я же не о том, Витя, – промямлил Блюменкранц, – Розочка всё перепечатает, уверяю! Куда она денется?! У меня с ней ничего не получится. А ведь женщина так хочет!.. так хочет!.. Правда, какая она нынче женщина? Ходячий окорочок… Хотя, Витя, скажу я вам, – шаровая молния какая-то в ней сидит! Это в сорок-то лет с большим хвостиком! Всё никак не угомонится. Это болезнь, Витя. Она – нимфоманка!
– Лихоманка – твоя Розочка, – пробурчал Ромашин.
– Опять моя?! Наша, Витя! Наша подруга детства!
– Наша – так наша. Давай уже, ходи до Розочки, как говорили в нашей любимой Одессе, выручай друга детства!
– Не то, чтобы я колыхаюсь безвольный, будто воздушный шарик, наполненный киселем. Поднапрягусь, доставлю женщине удовольствие. Выдержу, – продолжал рассуждать Блюменкранц. – Ах, это омерзительное чувство насилия… Или это старость, Витя? Или радиация?
– Что ты заладил, Блюм: радиация, радиация! – возмутился Ромашин. – Тебе неприятно, доктор, находиться рядом с этой неопрятной, глупой жирдяйкой!
– Это так, – грустно согласился доктор, – от неё пахнет кислым потом, дохлыми мышами, перекисшими щами и…
– Ш-ш-ш! – передразнил Ромашин. – Всё через «ша»! Ша! Прекрати, Блюм! Не надо подробностей!
– Ладно. Я пошёл. Агнец на заклание.
Блюменкранц свернул испачканные, мокрые листы в трубочку, беспомощно оглянулся от дверей.
– Завтра плыть в Одессу, за документами.
– Прекрасно, Блюм! Скоро закончатся твои мучения.
– Вдруг меня арестуют? – всхлипнул Блюменкранц.
– Перестань! Это же не тридцать седьмой! – возмутился Ромашин.
– О-о! Витя, в тридцать седьмом меня бы давно расстреляли. В подвале… Горькая ирония судьбы, Витя, здание КГБ находится в Одессе на Еврейской улице…
– На улице Августа Бебеля, – поправил Ромашин.
– О – нет, Витя! – не согласился Блюменкранц. – Как бы Одессу не правили, кто ни попадя, – улица Энгельса останется Маразлиевской, Арнаутские останутся Арнаутскими. Мукачевский переулочек, где меня грешным образом зачали, так и остался Мукачевским. Ну, я пошёл сдаваться Розочке, Витя. Не поминай лихом, если дядюшка Блюм кончится.
Блюменкранц вышел из дома. Ромашин устало опустился в кресло, склонил голову, собираясь вздремнуть.
ПОСЛЕДНИЙ ЗВОНОК
Перед крыльцом средней школы выстроились на торжественную «линейку», посвящённую «Первому звонку», дети всех классов. Старшие, нарядные, строгие, подтянутые, заполняли периметр площадки перед школой. Белоснежной клумбой с кровавыми лепестками галстуков выделялся строй пионеров. Редкая кучка малышей-первоклассников сиротливо сжалась, стиснутая старшеклассниками.
Нарядная, в белом школьном фартучке с красной точкой комсомольского значка на груди, Руся стояла на высоком крыльце за столом с разложенными грамотами, рядом с директрисой школы, дамой суровой, внушительной и грандиозной. В строгом костюме, обтянутая по мощным бедрам юбкой-бочкой, директрисса выглядела гипсовым памятником знатной доярке на ВДНХ в Москве. С отсутствующим и опустошенным взглядом, Руся маялась, словно погружённая в свои невесёлые девичьи мысли, понимая, что теперь она чужая на этом празднике жизни. Последний звонок для неё отзвучал в прошлом году, круглая отличница, она окончила школу с «золотой медалью». Теперь, по просьбе директрисы школы Василисы Павловны, Руся помогала провести праздник «Первого звонка» для малышей и чувствовала себя, даже среди ровесников, глубокой старухой, для которой уже навсегда ушло в прошлое беспечное детство. Русые волосы её были заплетены в две тугих косички до лопаток, увенчанных алыми, капроновыми бантами.