– …Тяжелое положение… Разгром на восточном фронте… Поражения в африканских кампаниях. Потеря колоний. Угроза вторжения в страну… – зал трясет от напряжения. Виктория нервничает, ей очень страшно.

Или то собрание, потому такое жуткое, что безмолвное: прислушивались к радио, обрываемому помехами. "…регулярные бомбардировки…" – Виктория вместе со всеми замирала от ужаса.

– Арест Бенито, смерть… – и зал тонет в громких криках…

Теперь, когда они проезжали длинную стену, воспоминания набросились на нее. Она отвернулась.

Длинная дорога не утомляла Викторию: то она смотрела по сторонам, то на спину отца и его рубашку, которая потемнела от пота. Она вдыхала в себя утро и запах еды, который шел из перекрещенной полотенцем корзины. Иногда она смотрела на землю, и у нее кружилась голова от быстрого мелькания мелкого щебня под колесами. Гравий шуршал под шинами. Виктория опускала ноги и касалась носками туфель дороги.

– Эй, пиккола[1], поднимите ваши колени и прижмите к носу! А то упадем! – кричал отец, не оборачиваясь.

И она поднимала прямые ноги вверх, не в силах так просто бросить свои проказы, и откидывала голову назад, улыбаясь. А потом, довольная, устраивалась снова спокойно и вертелась осторожно вправо и влево, пытаясь зацепиться взглядом за что-нибудь интересное. Или расслаблялась, вглядываясь в низкие темные линии гор. Виктория чувствовала себя свободной!

Показался город, больший, чем тот, в котором жила она. Люди шли на рынок. Виктории нравилось наблюдать за их походкой, рассматривать одежду и лица. Все вызывало в ней любопытство и интерес.

Въезд на торговую площадь начинался с тенистой аллеи, длинной и широкой. Приближаясь к ней, Виктория готовилась к прохладе, которая должна пробежаться по ее голым рукам и ногам – приятное ощущение. А затем дорога поворачивала, и они оставляли позади себя первых торговцев, которые уже разворачивали столы и оживленно переговаривались между собой. Вот справа появилась церковь и ее каменный забор. Затем поворот налево, и большая площадь распахнула свое пространство. Окольцованная зданиями, она, казалось, сужалась по мере того, как заполнялась народом. Торговая суета набирала оборот. Шуршали корзины и ткани легких навесов.

Здесь Виктория с отцом уже шли пешком на свое место – к грубым деревянным столам у стены, как раз напротив городских часов.

– А! Джузеппе, Виктория! – похлопывали их. – Ну и жара сегодня будет!

– А что там за крики?

– Это старая карга Кьяра, конечно! Порка Троя, холера, а не женщина!

– Ну-у, Виктория! Хороша! Дева Мария пусть пошлет тебе хорошего жениха… А, Джузеппе?..

И чересчур громкий смех, и глуповатые шутки.

Джузеппе улыбался, открывая зубы. Он делал широкие жесты, намеренно театрально, как будто отбиваясь от грубых разговоров. Но выглядел он свободно и расслабленно. От него исходила уверенность. Он нравился людям.

Виктория сосредоточенно выкладывала товар из корзин и молчала. Ей было одновременно и приятно, и неловко от обращенного на нее внимания. Она выпрямляла ноги до боли в коленях, чтобы справиться с напряженностью. И уж точно не чувствовала себя в безопасности, когда отец уходил поздороваться со знакомыми и обменяться новостями.

Прибывали люди, базарный день развернулся, и площадь набрала побольше воздуха в свои легкие и выдохнула его нарастающим гулом – ууух, ааа – поднялся купол разных голосов.

Кричали, зазывая с разных концов. Бранились, торгуясь. Заверяли и уговаривали.

Виктория наблюдала.

– Что, Джузеппе, как там Мария? – спрашивали постоянные их покупатели.

И, не дожидаясь ответа, переходили к главному о наболевшем: про усталость, про то, в какое тяжелое время перемен живут итальянцы.