Виктория подшивала одежду, когда услышала доносившиеся со двора приглушенные голоса родителей. Затем дверь в кухню отворилась, и крики скандала ворвались в дом. Виктория была застигнута врасплох.

Переходя на визг, звучал голос матери:

– Крыыыса! Сил моих на тебя больше нет!

Потом послышалась какая-то возня и громкий призыв отца:

– Успокойся, женщина! Святая Мадонна, возьми себя в руки!

Звонкие хлопки и шум борьбы.

Виктория невольно вжала голову в плечи. Пальцы задрожали.

– Ты что, думаешь, я отдыхать ухожу? Я, между прочим, работаю для вас.

– Ты меня не заговаривай! Ты ведь бежишь… бежишь отсюда. Думаешь, я ничего не чувствую? Не замечаю? Клянись здоровьем детей, если я не права! Но ведь ты через нас, если тебе надо, переступишь и уйдешь, – бросалась тяжелыми обвинениями Мария. – Не трогай меня! – взвизгнула она. – Убери свои руки! – и опять рыдания.

– Море мио! Зачем ты изводишь и себя, и меня?

– А знаешь – выметайся! – почти заорала Мария. – Нет, правда, уходи, пропади совсем!

– Вот почему ты так со мной? – в голосе Джузеппе подпрыгивала обида.

Мария нервно, почти истерично, засмеялась:

– А как с тобой по-другому? Если твой блудливый кацо болтает тебя от одного дома к другому?

– Баста! – рявкнул Джузеппе.

Хлопнула дверь. Раздался падающий звук, и звонкие рыдания превратились в приглушенные подвывания.

Виктория еще немного посидела одна и поднялась. На деревянных ногах она направилась в кухню, поймав по пути свое отражение: большие глаза, и уголки губ опущены книзу. Такое выражение лица дочери Мария называла «как-у-деда»: точь-в-точь как отец Джузеппе – та же порода. Виктория стеснялась быть похожей на неизвестного ей нонно[2].

Она увидела мать, лежащую на полу, как себе и представляла. Виктория присела рядом и ладонью легонько прикоснулась к подрагивающей спине.

Мария приподняла голову, и, как показалось девочке, на лице ее была досада. Скорее всего, она ждала мужа, а не дочь. Раскинулась в трагической позе, все еще рассчитывая, что он застанет ее распятую, когда вернется и будет, как обычно, успокаивать и уверять ее в обратном.

Мария посмотрела на дверь, но та не открывалась.

– Подай воды, – попросила она приглушенным от слез голосом.

Виктория пружиной соскочила и протянула матери полную кружку. Та уже сидела на полу, опираясь на одну руку. На лице отпечаталась ткань от ее передника, в который она пряталась. Прядки темных волос прилипли к влажному лицу, и глаза покраснели. Вся она выражала потерянность и вызывала жалость к себе.

Виктория молча смотрела, как Мария пила короткими глотками.

– Вот видишь, как он со мной поступает, отец твой, – мрачно произнесла она с ударением. И подчеркнутое «твой» неприятно укололо Викторию. Она ощутила одновременно и обиду, и злость.

Она хотела что-то сказать, но Мария выглядела такой несчастной. Дочь опустилась рядом и обняла ее. Но мать сидела, не шевелясь и не меняя позы, точно уплыла далеко из этого места и ничего не чувствовала и не замечала.

Несколькими днями позже Джузеппе стоял в дверях, обводил глазами комнату и как-то излишне резко и строго спросил:

– Что за бардак в доме?

Виктория поморщилась: мать с нонной[3] ушли утром на рынок, и их не будет до вечера. У брата свои дела. А ей столько всего нужно сделать: покормить птицу, встретить коров и хлопоты по дому, за которыми ее застали.

– Скоро закончу. Ты обедать будешь?

– Нет, – ответил Джузеппе. – Я зашел сказать, что заготовил сено: все, без остатка. Так что приготовьте место заранее. Поняла? Передашь матери? Жаль, не застал ее…

– А сам? – спросила Виктория, и потом удивленно продолжила: – Как же ты хотел ее застать, если знаешь, что сегодня рынок?